Шлюпка, стр. 42

Ханну и миссис Грант сочли виновными в предумышленном убийстве, и, когда надзирательница выводила их из зала суда, у меня возникло такое чувство, будто передо мной натянулась до предела какая-то цепь и слабое звено лопнуло. Я провожала их глазами, но оглянулась только Ханна. У нее в глазах вспыхнули отблески прежнего огня, и я с горечью подумала, что больше ее не увижу.

Судья сказал: «Миссис Винтер, вы свободны», но я приросла к месту возле стола защиты и не отрывала взгляда от стенографиста, который собирал свои письменные принадлежности. Зал опустел не сразу: слишком много народу пришло на оглашение вердикта. В конце концов посреди этого гулкого, сумрачного помещения остались только мои адвокаты и я вместе с ними. Мистер Гловер незамедлительно пригласил меня отметить победу в ресторане. Я обернулась, чтобы спросить мистера Райхманна, не составит ли он нам компанию, но его уже и след простыл и у меня появилось странное, тревожное предчувствие о вероятных последствиях вновь обретенной свободы.

Видимо, какие-то из этих эмоций отразились у меня на лице — мистер Гловер вытянул руку, чтобы поддержать меня за локоть, а я уже готова была на нее опереться, — но тут в глубине зала материализовался мистер Райхманн, который беседовал с элегантной женщиной, поднимавшейся со своего места. Я не раз представляла себе ее лицо, всегда неулыбчивое, но сейчас она улыбалась.

— Благодарю вас, мистер Гловер. — Я отвела локоть и наградила младшего адвоката улыбкой за такую предупредительность. — Со мной все в порядке.

Взяв себя в руки, я постаралась не обращать внимания на тяжелые удары сердца. Мне совсем не так представлялось первое знакомство с высшим светом, но я напомнила себе, что мое имя — миссис Генри Винтер и что мне было бы не к лицу в таком месте и в такое время оказаться недостойной своего мужа.

Спасение

На следующий день после гибели Харди рассвет выдался безоблачным и чистым. Миссис Грант вытащила из холщовой сумки гребень и велела Ханне заплести нам косы или затянуть пучки, чтобы волосы не лезли в глаза. Солнце, светившее два дня подряд, просушило одеяла, но вызвало у нас катастрофическое обезвоживание организма.

Теперь в шлюпке оставалось двадцать восемь человек. Миссис Грант пересадила нас по-новому, чтобы перераспределить вес, после чего распорядилась поднять парус, и мы поплыли в сторону Англии, а может быть, Франции. Дул ровный западный ветер, и вскоре мы уже набрали приличную скорость. Меня отправили на корму, где я должна была сменять рулевого, мистера Нильссона; впрочем, толку от меня было немного. Зато мне впервые представилась возможность понаблюдать за мистером Нильссоном вблизи; оказалось, он еще молод, хотя всегда казался мне старше из-за своего апломба и авторитетного тона, от которых теперь не осталось и следа. Когда я попросила объяснить, как управляться с румпелем, он посмотрел на меня, как кролик на удава, и сказал только: «Удерживать его в направлении, противоположном к тому, куда нужно повернуть» — и для наглядности дернул румпель так, что руль повернулся и в кильватере появилась пена. Я заметила на лице у Нильссона кровь и хотела ее вытереть, но он так и отпрянул, не сводя с меня затравленного взгляда.

Почти все мои силы уходили на то, чтобы просто удерживать румпель: на большее меня не хватало; а один раз — вероятно, по моей оплошности — руль выскользнул из креплений, и мы его чуть не потеряли. У меня закружилась голова, и я бы попросту свалилась за борт, если бы мистер Нильссон не удержал меня за плечо. От меня требовалось напряжение всех умственных и физических сил, а потому я почти не замечала, что делают остальные. Через какое-то время Грета поменялась со мной местами, но очень скоро мы поменялись еще раз.

Как ни странно, воды в шлюпку попадало совсем немного. Мы тщательно затыкали пробоину в корпусе, а кроме того, осадка была уже не такой низкой, потому что людей стало меньше, да и те исхудали как тени. Когда ветер утих, наше движение вперед почти застопорилось; мы лежали в шлюпке, лишившись воли и сил, не в состоянии даже себя обслужить. Лишь миссис Грант оставалась сидеть у борта: она следила, не появится ли на горизонте какое-нибудь судно, и высматривала рыбу в мертвенно-спокойной и прозрачной теперь воде.

Один раз мы заметили вдалеке кита.

— Эх, — выдавила Ханна с подобием усмешки, — такой туши нам бы надолго хватило.

Закрыв глаза, она вытянула руки над водой и начала бормотать какое-то заклинание для приманки кита, но, естественно, кит в одно мгновение опрокинул бы нашу шлюпку. Полковник Марш назвал его левиафаном и завел бессвязную историю об одноименной книге и о каком-то деятеле по имени Томас Гоббс: тот считал, что люди движимы главным образом жаждой власти и страхом перед другими людьми. Полковник сказал:

— По мнению Гоббса, все сущее подчиняется точным законам науки; эти законы управляют и человеческой природой, побуждая людей к эгоистическим поступкам во имя самосохранения.

— Нам-то что до этого? — бросила миссис Маккейн.

Вслед за тем и она, и все остальные вернулись в тихие закутки своих размышлений, в которых мы проводили б о льшую часть времени. По-моему, никто не думал о том, что будет после спасательной шлюпки. Мы смирились. Она стала нашим домом.

Я попеременно сидела то рядом с мистером Нильссоном, вцепившись в румпель, то на своем обычном месте, рядом с Мэри-Энн. В моей памяти по-прежнему остаются пробелы, но в ожидании вердикта я пытаюсь их восполнить. Если не ошибаюсь, Мэри-Энн заболела через два-три дня после гибели мистера Харди. Наверно, я тоже была нездорова, потому что нас обеих, по моим воспоминаниям, бил озноб и я падала на ее костлявое плечо, находя в ней опору точно так же, как и она во мне. Время от времени кто-нибудь сообщал о смерти соседа, и те, у кого еще оставались силы, выкидывали тела за борт. Не помню, кто первым заметил, что Мэри-Энн уже давно не шевелится; вскоре она присоединилась к тем, кого до нее уже предали морю.

Мистер Нильссон предложил съедать умерших, однако миссис Грант пресекла такие мысли, и больше никто об этом не заикался. Вспомнив слова мистера Престона о воле к жизни, я подумала, что мы, судя по всему, ее утратили. Мы почти не переговаривались, и у меня уже создается такое впечатление, что все слова, которые я привожу по памяти, мне только мерещились. Во рту больше не было даже той густой, отвратительной на вкус слюны — слюна попросту не выделялась; язык разбух от жажды, утратил гибкость и подвижность, застыл, как облезлая дохлая мышь. Глаза тоже сделались сухими и липкими; когда я вставала, чтобы пройти вперед к одеялам или назад к рулю, мне даже трудно было определить, где верх и где низ. В глазах мельтешили ослепительные вспышки света и чернильные точки, будто я плыла в черном звездном небе. Я то и дело теряла сознание и однажды упала прямо на миссис Маккейн, сбив ее с ног. Не находя в себе сил встать, мы лежали в невольных объятиях и, наверное, застыли бы так навеки, если бы миссис Грант беспощадным криком не привела нас в чувство.

Граница между сном и явью почти стерлась; я плохо понимала, какие события происходят с нами в реальности, а какие всего лишь грезятся. Меня до смерти перепугало видение Генри, который, как мне втемяшилось, все время был с нами, а мы и не подозревали, кто он такой. Я с нарастающим ужасом сознавала, что он надел морскую форму и выдал себя за мистера Харди, чтобы попасть со мной в шлюпку. Значит, я своими руками помогла убить Генри! Цепляясь за борт, я добралась до Ханны. Дрожа от страха, какой не посещал меня никогда в жизни, я выговорила:

— По-моему, мистер Харди не моряк.

— А кто же он? — не поняла Ханна.

— Он Генри! — пролепетала я непослушным языком. — Кажется, мы убили Генри! — Мне хотелось плакать, но ни капли влаги уже не было.

— Нет-нет, — проникновенно сказала она, коснувшись моей щеки огрубевшей ладонью. — Никто твоего Генри не убивал. В нашей шлюпке Генри не было.