Шлюпка, стр. 33

Сегодня приходил мистер Райхманн, и я отдала ему блокноты со своими записями о наших многодневных океанских мытарствах. Взамен получила слова благодарности, а еще чистый блокнот и непочатый пузырек чернил. Я удивилась и обрадовалась: мне даже нравится, как сказал бы Аристотель, «припоминать». Все сразу восстановить не удается, но одна мысль тянет за собой другую, и в результате я, по просьбе мистера Райхманна, уже извлекла из памяти гораздо больше, чем могла рассчитывать. Мы, как положено, сидели через стол друг от друга, и, когда мистер Райхманн хотел подтолкнуть ко мне блокнот, наши руки соприкоснулись; он как ужаленный отпрянул назад и тут же постарался отвлечь внимание от этой случайности, пустившись в объяснения насчет разбирательства дела. «Судебная машина работает медленно», — сказал он, а я ответила: «Не вижу, чтобы она работала». Мне удалось придать своим словам весомость и жесткость; похоже, он в очередной раз перепугался. Чтобы разрядить обстановку, я хохотнула и не без удовольствия отметила, как по его лицу пробежала тень: выходит, этот крайне самонадеянный господин не так уж уверен в себе. Мои выходки не понравились надзирательнице, следившей за нами из угла, и, поймав ее негодующий взгляд, мы оба рассмеялись, после чего лицо мистера Райхманна приняло обычное выражение. Понятно, в тюрьме легкомыслие не поощряется, но мне думалось, что к взрослым людям глупо относиться как к детям — срамить, запирать на ключ и непременно оценивать каждый их поступок либо как ангельски примерный, либо как уголовно наказуемый.

Разумеется, не проходит и дня, чтобы я не вспоминала спасательную шлюпку и не задавалась вопросом, где лучше — здесь или там, но это вовсе не навязчивая идея и не психическое расстройство, которые сгодились бы для целей доктора Коула. Я вхожу под синие своды памяти, как в храм: с почтением и душевным трепетом. Этот храм тоже наполнен светом, но не простым сиянием дня, проникающим сквозь витражи с трагическими образами распятия Христа, а светом океана, зеленовато-мутным и холодным, как сердце Сатаны.

Можно ли рассуждать о свете, не понимая его сущности? Генри сказал бы «нет», а мистер Синклер прочел бы очередную лекцию; поэтому я попросила адвоката Гловера, помощника мистера Райхманна, принести мне какие-нибудь учебники. Но так ли важен для меня тот факт, что свет, как утверждает сегодня наука, является всего лишь частью непрерывного волнового спектра и имеет корпускулярно-волновую природу? О волнах мы знали предостаточно. Они вздымались у нас над головами. Когда на их гребнях мы взмывали ввысь, нам на доли секунды открывалось величие бескрайнего, безлюдного моря. Потом нас обрушивало вниз, и весь мир тотчас же застилали гигантские стены воды.

Когда я упомянула слово «свет» в письме Грете Виткоппен, молодой немке, которая одной из первых примкнула к миссис Грант и специально осталась в Америке подольше, чтобы присутствовать на суде, она мне ответила так: «Не напоминай мне о таких вещах! По мнению адвокатов, я вообще не должна с тобой переписываться, чтобы не создалось впечатление, будто мы в сговоре. Но передай миссис Грант, чтобы она не беспокоилась. Мы все знаем, что нужно делать! А свет я постараюсь вычеркнуть из памяти — если получится. Такая жуть! Все увидели в нем знамение Божье, но мне почему-то кажется, это подстроила Ханна. Тебе не приходило в голову, что она ведьма?»

Насколько я поняла, она имела в виду те странные пучки света, что появились откуда ни возьмись глубокой ночью, примерно на шестнадцатые сутки, и заскользили по воде. Это зрелище врезалось мне в память на всю жизнь, равно как и вид головы мистера Харди, которая раз за разом всплывала там, где ушла под воду — и, казалось, навсегда.

Не веря своим глазам, мы тогда оцепенели, но сомнений не было. Свет увидели все до единого; споры разгорелись лишь вокруг его источника.

— Такой свет люди видят перед смертью, — сказала Мэри-Энн.

— Ты-то откуда знаешь? — фыркнула Изабелла, та самая, которая сказала миссис Флеминг, что наша шлюпка при подъеме ударила бортом какую-то девочку.

Изабелла в ту ночь оказалась рядом с Аней Робсон, и та завела обычную песню: «Не говорите таких вещей! Ребенку вредно это слушать!» — но на нее давно никто не обращал внимания, и Мэри-Энн продолжила:

— Однажды моя мама чуть не утонула; потом она рассказывала, что у нее возникло такое чувство, будто ее подхватили не потоки воды, а потоки света. Если маму не спасли после кораблекрушения, у нее, хочу верить, и теперь было такое же чувство.

— Ну, мы пока не тонем, — вставила миссис Маккейн. — Правда, Лизетта?

И Лизетта, которая знала свое место, немедленно согласилась с хозяйкой.

Волны света бежали по воде: их вереница тянулась над черной бездной. Они неслись к востоку (так утверждала Ханна), а потом, без всякой видимой причины, устремлялись обратно, с востока на запад, причем так быстро, что каждая из них освещала шлюпку лишь на краткое мгновение. Изредка всполохи света удивляли нас и раньше, но этот случай по сравнению с остальными выглядел совершенно необъяснимым. Феерия длилась около получаса. И закончилась столь же внезапно, как и началась.

За это время миссис Грант не проронила ни звука, тогда как Ханна твердила что свет — это метафора понимания, и мне вспомнился священник, который вообще сомневался, что понимание возможно. Он говорил, что понимать — не наш удел, и сравнивал все мирское с айсбергами, которые нам не дано увидеть целиком. Однажды он мне сказал: если веришь — не требуй объяснений, ибо объяснения предполагают понимание, а понимание — удел Господа.

Но священника с нами уже не было: его заменила Ханна, которая верховной жрицей протягивала руки к лучам света и молила небесные силы ниспослать нам благословение. Я не хотела говорить об этом при всех, но, завидев свет, сначала подумала, что мы оказались среди сонма ангелов, который спустился с небес, чтобы препроводить нас в рай, а значит, Мэри-Энн правильно сказала, что мы умираем. Когда она вскричала: «Сюда! Сюда!» — у меня не было сомнений, что она призывает ангелов, но потом кто-то упомянул блуждающие лучи прожекторов спасательного отряда.

— Мы спасены! Мы спасены! — раз за разом исступленно восклицала Мэри-Энн; она истошно взвизгивала уже и готова была прыгнуть в воду, чтобы быстрее добраться до корабля, спешившего, как ей виделось, к нам в ночи.

Я устала от этих истерик. Вразумить Мэри-Энн не было никакой возможности, и, когда она сорвала с себя платье, чтобы броситься в море и в одиночку плыть к воображаемому кораблю, никто не попытался ее остановить, даже миссис Грант. В последний момент Мэри-Энн одумалась; в итоге она всю ночь с душераздирающими стонами каталась по сырому дну шлюпки. Пряди волос облепили ей лицо, как водоросли, губы посинели от переохлаждения, щеки горели от озноба. Слушать ее вопли было невыносимо, и в конце концов Ханна выбила из нее дурь. Остальные даже не шевельнулись. У нас не осталось сил даже на необходимые действия — стоило ли совершать такие бесполезные поступки?

Из коридора в мою камеру сочится желтоватый свет; под потолком виднеется узкий оконный проем. Заглянуть в него я не могу — не хватает роста, но понимаю, что выходит он на восток, потому что в солнечную погоду меня по утрам будит яркий косой сноп серебристого света, а в пасмурную — тусклый луч. Такая предсказуемость меня ободряет, а я на данном отрезке своей жизни радуюсь каждой малости. Сейчас свет тускнеет, и вскоре я перестану различать буквы на этой странице.

Доктор Коул

Доктор Коул — тот самый психиатр, который нанят адвокатами для оценки моего психического состояния; встречаемся мы раз в неделю, хотя цель его визитов мне не совсем понятна. В отличие от него самого, я не воспринимаю его всерьез, но наши встречи дают мне возможность на время покинуть камеру, поэтому я ожидаю их с нетерпением. Мне кажется, что мои слова, вопреки заверениям доктора Коула, отнюдь не держатся в строгом секрете, а потому наши беседы превратились для меня в игру: я пытаюсь определить, с какой целью задаются те или иные вопросы, и отвечаю соответственно. Реагирует он шаблонными фразами, которые зачастую содержат нужную ему оценку событий. Например, доктор то и дело восклицает: «Какой ужас!» — и я, конечно, всегда соглашаюсь. Уже через пару недель я начала думать, что игра эта слишком примитивна и что даже такой мордастый субъект в очках с толстыми линзами должен иметь хоть какой-то опыт общения с женщинами. Вначале я заподозрила, что доктор только прикидывается этаким простачком, дабы усыпить мою бдительность, потом вернулась к мысли, что он и в самом деле человек недалекий, но в один прекрасный день все встало на свои места. До меня дошло: он пытается создать непринужденную обстановку, чтобы я выболтала нечто потаенное и тем самым дала ему ключ к своей психике. Поделившись с ним этими соображениями, я добавила: