Лабиринт, стр. 73

Она закрыла глаза, почти ощущая, как гладят ей кожу его пальцы, легкие, как шепот, естественные, как дыхание. Ей представилось, как она склоняется к нему, прячется в его объятиях. Голова у нее закружилась, ноги подгибались.

«Я не могу. Не должна».

Элэйс заставила себя открыть глаза и отступить на шаг.

— Не надо, — шепнула она. — Пожалуйста, не надо.

Гильом взял ее руку в свои. Элэйс видела, что ему не по себе.

— Скоро… если не воспретит Господь, мы сойдемся с ними лицом к лицу. Когда придет срок, мы все — Альзо, Тьерри — все выедем в поле и, быть может, не вернемся.

— Я знаю, — мягко сказала она, с жалостью глядя в его помертвевшее лицо.

— С самого возвращения из Безьера я дурно обходился с тобой, Элэйс. Тому нет ни причин, ни оправданий. Я сожалею и пришел просить у тебя прощения. Я слишком ревнив, и ревность часто заставляет меня говорить то… в чем я после раскаиваюсь.

Элэйс взглянула ему в глаза, но заговорить не решилась, не понимая собственного сердца.

Гильом шагнул ближе.

— Но тебе не противно видеть меня?

Она улыбнулась:

— Мы так давно не виделись, Гильом, что я не знаю, что и думать.

— Ты хочешь, чтоб я ушел?

Слезы подступили к глазам, и это помогло Элэйс устоять. Она не желала показывать ему своих слез.

— Думаю, так будет лучше. — Она вынула из-за корсажа платок и вложила ему в руку. — Еще будет нам время исправить все между собой.

— Как раз времени нам и не хватает, Элэйс, — нежно возразил он. — Но если позволит Бог и французы, я приду завтра.

Элэйс вспомнила о книгах, об ответственности, возложенной на ее плечи. «Может, мы больше не увидимся». Сердце у нее дрогнуло. Помедлив одно мгновение, она изо всех сил обняла мужа, словно старалась запомнить его всем телом.

И так же внезапно выпустила.

— Все мы в руках Господа, — сказала она. — А теперь, Гильом, пожалуйста, уходи.

— До завтра?

— Увидим.

Элэйс стояла, как статуя, сжав перед собой руки, чтобы они не дрожали, пока за Гильомом не закрылась дверь. Потом задумчиво прошла к столу, гадая, что заставило его прийти. Любовь? Раскаяние? Или что-то другое?

ГЛАВА 46

Симеон глядел в небо. Серые облака неслись наперегонки, закрывая солнце. Он забрел далеко от города и хотел вернуться под крышу, пока не разразилась гроза.

Добравшись до опушки леса, отделявшего Каркассону от реки, Симеон зашагал медленней, тяжело опираясь на посох. Он распустил завязки ворота. Теперь уж недалеко. Эсфирь приготовит к его возвращению обед, может быть, нальет вина. При этой мысли он встрепенулся. Как знать, может, Бертран и прав, и все будет кончено к весне?

Он не заметил, как за его спиной на тропу выступили двое. Не видел он и занесенной над его головой дубинки, пока удар не погрузил его в темноту.

Пока Пеллетье добирался до Нарбоннских ворот, там успела собраться толпа.

— Пропустите! — кричал он, расталкивая зевак и пробиваясь в первый ряд. Прямо перед ним стоял на четвереньках человек. Из его разбитого лба стекала кровь.

Двое стражников стояли над ним, нацелив ему в грудь свои пики. Их пленник, как видно, был музыкантом. Рядом с ним валялся проколотый барабанчик, а трубки флейты были переломаны и разбросаны по земле, как кости после пира.

— Святая вера, что здесь происходит? — сурово вопросил Пеллетье. — Чем провинился этот человек?

— Не остановился, когда ему было приказано, — доложил стражник с иссеченным старыми шрамами лицом. — У него нет пропуска.

Пеллетье присел на корточки рядом с музыкантом.

— Я Бертран Пеллетье, кастелян виконта. Что привело тебя в Каркассону?

У раненого дрогнули ресницы.

— Кастелян Пеллетье, — невнятно повторил он, цепляясь за его руку.

— Это я. Говори, друг.

—  Besiers es presa.Безьер захвачен.

Стоявшая рядом женщина вскрикнула и сразу зажала себе рот.

Потрясенный Пеллетье не заметил, как оказался на ногах.

— Вы, — приказал он стражникам, — вызовите себе смену и помогите этому человеку добраться до Шато. Плохо вам придется, если он из-за вашего рвения не сможет говорить.

Пеллетье обернулся к толпе.

— Запомните мои слова, — крикнул он, — о том, что видели здесь, не болтать! Мы скоро узнаем, в чем дело.

В Шато Комталь Пеллетье распорядился проводить музыканта на кухню, перевязать ему голову и накормить, а сам немедленно пошел предупредить виконта. Скоро в донжон привели и музыканта, подкрепившего силы сладким вином и медом.

Тот был бледен, но держался твердо. Видя, что он едва стоит на ногах, кастелян распорядился принести табуретку и усадил рассказчика.

— Назови свое имя, amic, [88]— начал он.

— Пьер де Мурвиль, мессире.

Виконт Тренкавель сидел в центре, вокруг него полукругом стояли его союзники.

—  Benvenguda, Пьер де Мурвиль, — сказал он. — Ты принес нам известия?

Выпрямив спину, сложив руки на коленях, музыкант с белым как молоко лицом начал говорить. Он родом из Безьера, хотя последние годы провел при дворах Наварры и Арагона. Он учился музыке у самого Раймона де Мираваля, лучшего трубадура Миди. Потому и получил приглашение от сюзерена в Безьер и принял его, чтобы снова побывать дома и повидать родных.

Он говорил так тихо, что всем им приходилось напрягать слух.

— Расскажи, что с Безьером, — сказал виконт Тренкавель. — Не умалчивай ни о чем.

— Французская армия подошла под стены накануне дня Святой Марии Магдалины и встала лагерем на левом берегу реки Орб. У самой воды стояли пилигримы и наемники, нищие и убогие, одетые в лохмотья человеческие обрубки, босые, раздетые, без доспехов. Дальше над шатрами развевались знамена баронов и служителей церкви — зеленые, золотые, красные. Они ставили шесты для флажков и валили деревья на загоны для скота.

— Кому было поручено вести переговоры?

— Епископу Безьера, Рено де Монтеперу.

— Говорят, что он изменник, мессире, — шепнул Пеллетье, наклонясь к уху Тренкавеля, — и что он уже принял крест.

— Епископ вернулся со списком обвиняемых в ереси, составленным папскими легатами. Не знаю, сколько имен было на пергаменте, мессире, но сотни наверняка. И среди них имена самых влиятельных, самых богатых, самых благородных граждан Безьера, и последователей новой церкви, и тех, в ком подозревали Bons Chretiens. Безьер обещали пощадить, если консулы выдадут поименованных еретиков. Если нет… — Он не договорил.

— Какой ответ дали консулы? — спросил Пеллетье.

Сейчас впервые решалось, насколько прочен окажется союз против французов.

— Что скорее они дадут утопить себя в морском рассоле, чем подчинятся и выдадут своих сограждан.

Виконт чуть слышно перевел дыхание.

Епископ покинул город и увел с собой некоторых из священников. Комендант города, Бернар де Сервиан, приказал готовиться к осаде.

Рассказчик остановился и с трудом сглотнул. Даже скрючившийся над своими пергаментами Конгост перестал писать и поднял голову.

— Утром двадцать второго июля рассвело рано. Уже на рассвете было жарко. Горсточка крестоносцев — даже не солдат, а сброда, увязавшегося за войском, вышли к реке под южной стеной. Со стены их заметили. Один из бродяг взобрался на самый мост, кривлялся, бранился и так раздразнил городскую молодежь, что те вооружились кто копьями, кто дубинками, даже раздобыли барабан и соорудили самодельное знамя. Никто и оглянуться не успел, как они вылетели из ворот, крича во всю глотку, и бросились на оскорбителя. В минуту все было кончено. Они скинули мертвое тело в реку.

Пеллетье взглянул на виконта. Тот был бледен.

— Горожане со стены кричали парням, чтобы те вернулись, но они так разгорячились, что не слыхали. Шум схватки привлек внимание капитана наемников, «roi», как называют его французы. Увидев открытые ворота, он дал приказ к атаке. Когда мальчишки заметили опасность, было уже поздно. Наемники — routiers— перебили их на месте. Немногим удалось вернуться, но отстоять ворота им не удалось. Хорошо вооруженные наемники ворвались внутрь и удерживали ворота до подхода остальных. Тут же к стенам хлынули французские солдаты с пиками, мотыгами, штурмовыми лестницами. Бернар де Сервиан сделал все возможное, чтобы удержать бастионы и привратные укрепления, но ему не хватило времени. Ворота остались за наемниками. Едва крестоносцы ворвались в город, началась резня. Повсюду были мертвые и изувеченные тела; мы были по колено в крови. Детей вырывали из рук матерей, порой отрубая и руки, и насаживали на мечи и копья. Отрубленные головы расставляли по стенам на корм воронью, так что казалось, наши бастионы уставлены кровавыми горгульями, высеченными не из камня, а из плоти и кости. Они убивали всех, без различия пола и возраста.