Выбор, стр. 42

Хуже всего пришлось на Рождество, потому что это всегда был любимый праздник Габи. Ей нравилось делать все с ним связанное — выбирать елку, украшать дом, готовить печенье, ходить за покупками. Тревис удивлялся, каким образом жене удается сохранять хорошее расположение духа, проталкиваясь сквозь взбудораженную толпу в магазине. Но вечером, когда дочери отправлялись спать, Габи с удовольствием доставала подарки, и они вместе их упаковывали, а потом Тревис относил свертки на чердак.

На минувшее Рождество никакого веселья не получилось. Тревис старался изо всех сил, изображая радостное возбуждение, хотя, разумеется, ничего подобного не испытывал. Он пытался делать все, что делала Габи, но постоянно носить маску было утомительно, тем более что Кристина и Элайза отнюдь не упрощали эту задачу. Тревис не винил дочерей — и не знал, что сказать, когда обнаружил в списке их новогодних пожеланий просьбу о том, чтобы мама поправилась. Вряд ли новый кукольный домик мог заменить Габи.

В последние две-три недели положение как будто улучшилось. Кристина по-прежнему закатывала истерики, а Элайза плакала по ночам, но они привыкли жить без мамы. Возвращаясь из школы, девочки больше не звали ее по привычке; если они падали и разбивали коленку, то шли за пластырем к отцу. На картинке «Моя семья», которую Элайза нарисовала в школе, Тревис увидел лишь три фигурки. Потом разглядел еще один, горизонтально расположенный, силуэт в углу листа, как будто девочка добавила его после некоторого раздумья. Дочери не спрашивали о маме так часто, как раньше, и редко навещали ее. Им было нелегко приезжать в больницу, потому что малышки не знали, что говорить и как себя вести. Тревис это понимал и пытался облегчить дочкам задачу. «Просто побеседуйте с ней», — советовал он. Они пытались, но, не получив ответа, замолкали.

Обычно в день визита Тревис заставлял их привозить подарки — красивые камушки, найденные в саду, листья, самодельные открытки, украшенные блестками. Но даже тогда девочки держались крайне неуверенно. Элайза клала подарок Габи на живот, потом перемещала ближе к руке, а в конце концов оставляла на тумбочке. Кристина же постоянно двигалась. Она то садилась на кровать, то отходила к окну, то пристально вглядывалась в лицо матери — и за все время не произносила ни единого слова.

— Как дела в школе? Расскажи, — попросил старшую дочь Тревис во время последнего визита. — Я уверен, маме будет интересно послушать.

Вместо ответа Кристина взглянула на него.

— Зачем? — спросила девочка печально и с вызовом. — Ты ведь знаешь, что она меня не услышит.

На первом этаже больницы было кафе, и Тревис часто заглядывал туда — просто чтобы послушать чужие голоса. Обычно он заходил в кафе во время ленча, со временем начал узнавать постоянных посетителей. В основном здесь обедал больничный персонал, но почти каждый раз Тревис замечал одну пожилую женщину. Хотя он ни разу с ней не говорил, но узнал от Гретхен, что муж этой женщины лежал в реанимации, когда привезли Габи. У него было тяжелое осложнение, связанное с диабетом. Каждый раз, когда Тревис видел женщину, он думал о ее муже — как он там, наверху. Было так легко вообразить себе худшее: пациент, подключенный к десятку аппаратов, бесконечные операции, угроза ампутации, жизнь, которая едва теплится… Не его дело было расспрашивать, и Тревис сомневался, что хочет знать правду — хотя бы потому, что он не смог бы изобразить должное сочувствие. Способность сострадать как будто покинула его.

И все-таки он наблюдал за ней, гадая, что она могла бы ему рассказать. Тугой узел в животе не позволял Тревису проглотить и нескольких кусков, а женщина не только съедала всю порцию, но и явно наслаждалась едой. Тревис не мог сосредоточиться ни на чем, кроме собственных забот и повседневной жизни дочерей, а она смеялась, прочитав в журнале нечто забавное. В отличие от него эта женщина по-прежнему сохранила способность улыбаться — и охотно дарила улыбки всем, кто проходил мимо ее столика.

Иногда Тревису казалось, что в этих улыбках сквозит одиночество. Он бранил себя за то, что дает волю воображению, но продолжал думать о ее браке. Судя по возрасту, они с мужем отпраздновали серебряную, если не золотую годовщину. Скорее всего у них взрослые дети, хотя Тревис их никогда не видел. Он тщетно гадал, счастливы ли они в браке. Женщина, кажется, спокойно относилась к болезни мужа, а Тревис ходил по коридорам и чувствовал себя так, как будто один неверный шаг — и он без сил рухнет на пол.

Интересно, сажал ли муж для нее розовые кусты, как он для Габи, когда она забеременела? Тревис помнил, как жена села на крыльце, положив руку на живот, и намекнула, что на заднем дворе маловато цветов. Глядя на нее в ту минуту, он был не в силах отказать. Хотя он изодрал руки в кровь, пока закончил, в день рождения Кристины в саду цвели розы. Тревис привез Габи букет в больницу.

Интересно, наблюдал ли муж этой женщины за ней краем глаза, как Тревис наблюдал за Габи, когда дети качались на качелях в парке. Ее лицо светилось гордостью. Тревис держал жену за руку, и ему не хотелось ее отпускать.

Интересно, любовался ли этот человек своей женой по утрам, как Тревис любовался Габи. Иногда, невзирая на хаос и спешку, они просто лежали несколько минут обнявшись, будто набирались сил для того, чтобы встретить новый день.

Тревис не знал, был ли его брак исключительно счастливым или же все семьи таковы. Он знал лишь, что без Габи абсолютно растерялся, тогда как остальные, включая женщину в кафе, откуда-то черпают энергию, чтобы жить дальше. Он не знал, восхищаться этой женщиной или жалеть ее. Тревис всегда отворачивался, прежде чем та успевала поймать его взгляд.

Рядом прошло целое семейство с воздушными шариками. Слышалась оживленная болтовня. У кассы стоял молодой человек и рылся по карманам в поисках сдачи. Тревис отодвинул поднос, ощутив тошноту. Он осилил сандвич лишь наполовину. Тревис подумал, не захватить ли его с собой в палату, но потом решил, что все равно не станет доедать. Отвернулся к окну.

Оно выходило на маленькую зеленую лужайку, и Тревис мог наблюдать за изменениями в природе. Он представил себе, как с приходом весны кизил покроется крошечными почками. За минувшие три месяца он видел с этого места все. Видел дождь и солнце, видел ветер, который несся со скоростью пятьдесят миль в час и безжалостно сгибал сосны. Три недели назад он видел град, за которым последовала потрясающая радуга, повисшая над кустами азалии. Цвета, такие яркие и живые, заставили Тревиса вспомнить о том, что природа порой посылает знамения. Главное — верить, что за печалью всегда следует радость. Но в следующую минуту радуга исчезла, град посыпал снова, и Тревис понял, что радость — всего лишь иллюзия.

После обеда небо затянуло облаками, а для Габи пришло время зарядки. Утром и вечером упражнения с ней проделывала медсестра, но Тревис попросил у Гретхен разрешения совершать эту процедуру в середине дня.

— Думаю, ей понравится, — ответила та.

Гретхен продемонстрировала ему последовательность упражнений, объяснила, что каждый мускул и каждый сустав требуют внимания. Если Гретхен и прочие медсестры начинали с пальцев на руках, Тревис обычно начинал с пальцев на ногах. Он отворачивал одеяло, касался ступни, сгибал и разгибал розовый пальчик снова и снова, прежде чем перейти к соседнему.

Ему нравилось делать это для Габи. Прикосновения к ее телу было достаточно, чтобы оживить десятки воспоминаний: то, как он массировал ноги жены, когда она была беременна; медленный соблазнительный массаж при свечах, заставлявший ее мурлыкать от удовольствия; растирание плеч, когда она потянула связки, подняв тяжелую сумку одной рукой. Тревису недоставало разговоров с Габи, но иногда ему казалось, что по обыкновенным прикосновениям он скучает ничуть не меньше. Прошел месяц, прежде чем он попросил у Гретхен разрешения делать с Габи лечебную физкультуру. Гладя ноги жены, он чувствовал себя так, будто пользуется ее беспомощностью. Не важно, что они женаты. Происходящее казалось Тревису сомнительным по отношению к женщине, которую он обожал.