Прислуга, стр. 90

— Да что за история? — недоумеваю я. — Это что, в самом деле настолькоужасно?

— Кому она признается? — Минни не обращает на меня внимания. — Она не захочет, чтоб и вас с мисс Лифолт кто-нибудь узнал, Эйбилин, потому что вы люди к ней близкие. Говорю вам, мисс Хилли станет для нас лучшей защитой.

Эйбилин задумчиво молчит, затем решительно кивает. И тут же трясет головой. Мы с Минни наблюдаем за ней и ждем.

— Если мы напишем в книге про Кошмарную Ужасность, а люди догадаются, что это про тебя и мисс Хилли, тогда неприятности точно будут, и еще какие. — Эйбилин вздрагивает. — Такие, что и представить-то не берусь.

— Ладно, я готова рискнуть. Я уже решила. Или давайте пишите этот рассказ, или вообще порвите главу про меня.

Эйбилин и Минни пристально смотрят друг на друга. Мы не можем выбросить главу про Минни: это заключительная, важнейшая часть. Про то, как можно быть уволенной девятнадцать раз в одном городе. Про вечные безуспешные попытки сдержать гнев. Глава начинается наставлениями матери о правилах работы на белых хозяек и рассказывает о всей жизни Минни — вплоть до ухода от миссис Уолтер. Я хотела бы вмешаться, но держу рот на замке.

Наконец Эйбилин вздыхает:

— Ладно уж… Тогда, думаю, тебе лучше ей обо всем рассказать.

С готовностью достаю карандаш и блокнот.

Минни, прищурившись, косится на меня:

— Я рассказываю только для книги, чтоб вы поняли. А вовсе не делюсь тут задушевными тайнами.

— А я пока приготовлю еще кофе, — осторожно добавляет Эйбилин.

По дороге домой я поминутно ежусь, вспоминая шоколадный торт Минни. Вот уж не знаю, что безопаснее для нас — включить эту историю в книгу или навсегда забыть о ней. Вдобавок, если я не успею закончить рассказ к моменту отправки завтрашней почты, мы потеряем еще один день, что уменьшит наши шансы успеть к сроку. Представляю себе багровое от злости лицо Хилли, ее ненависть к Минни. Я хорошо знаю свою старую бывшую подругу. Если правда выплывет наружу, Хилли станет нашим злейшим врагом. И даже если наше инкогнито останется нераскрытым, сама публикация «кондитерской истории» приведет Хилли в невиданное прежде бешенство. Но Минни права — лучше страховки не придумать.

Каждую четверть мили оглядываюсь через плечо. Но не превышаю скорость и стараюсь не выезжать на широкие магистрали. «Они нас убьют», — звучит у меня в ушах.

Пишу всю ночь напролет, морщусь, описывая пикантные детали из рассказа Минни. Днем продолжаю работать, не позволяя себе передохнуть. В четыре часа пополудни заталкиваю рукопись в картонную коробку, быстро заворачиваю коробку в коричневую упаковочную бумагу. Обычно посылка идет до Нью-Йорка дней семь или восемь, но эта должна оказаться на месте через шесть — иначе мы упустим свой шанс.

Я спешу на почту — она закрывается в четыре тридцать, — бросаюсь к окошку приема корреспонденции. Я не спала уже две ночи, волосы у меня в прямом смысле слова стоят дыбом. Почтовый служащий в ужасе таращит глаза:

— Что, сильный ветер на улице?

— Прошу вас. Можно отправить это сегодня? В Нью-Йорк.

Он смотрит на адрес.

— Почтовый фургон уже ушел, мэм. Придется ждать завтрашнего утра.

Он ставит штемпель на посылку, а я отправляюсь домой.

Дома сразу же прячусь в кладовку и звоню в офис Элейн Штайн. Секретарь соединяет, и хриплым, усталым голосом я сообщаю, что сегодня отправила рукопись.

— Последнее совещание состоится через шесть дней, Евгения. Рукопись не просто должна прийти вовремя, у меня еще должно остаться время прочитать ее. Что весьма маловероятно, надо сказать.

На это нечего ответить, поэтому я лишь бормочу:

— Понимаю. Спасибо, что дали мне шанс. — И добавляю: — С Рождеством, миссис Штайн.

— Мы называем это Ханука, но благодарю вас, мисс Фелан.

Глава 28

Закончив разговор, выхожу на террасу, смотрю на холодные поля. Я устала как собака и даже не замечаю, что у дома стоит машина доктора Нила. Должно быть, он приехал, пока я была на почте. Облокотившись на перила, дожидаюсь, когда доктор выйдет из маминой комнаты. Со своего места я вижу дверь спальни, она плотно закрыта.

Наконец доктор Нил выходит, останавливается рядом со мной.

— Я дал ей кое-что, чтобы облегчить боль, — говорит он.

— Боль? Маму тошнило утром?

Старый доктор Нил пристально смотрит на меня мутноватыми голубыми глазами. Он долго молчит, словно принимая какое-то решение.

— У вашей матери рак, Евгения. Выстилающей желудка.

Пальцы судорожно сжимают перила. Я потрясена, но все же — разве я не догадывалась об этом раньше?

— Она не хотела вам рассказывать. Но поскольку она отказывается ложиться в больницу, вы должны знать правду. Следующие несколько месяцев будут… довольно тяжелыми. Для нее и для вас.

— Несколько месяцев? И… все? — ахаю я, испуганно прикрыв ладонью рот.

— Возможно, чуть больше или чуть меньше, дорогая. Хотя, зная характер вашей матушки… — он косится на дом. — Можно предположить, что она будет бороться как дьявол.

Сил ответить у меня нет.

— Звоните в любое время, Евгения. И на работу, и домой.

Вхожу к маме. Отец сидит на софе у кровати, глядя в пространство. Мама опирается на подушки. Увидев меня, чуть закатывает глаза.

— Итак, он тебе рассказал, — констатирует она.

С подбородка у меня капают слезы, я беру маму за руку:

— Как давно ты знаешь?

— Около двух месяцев.

— Ох, мамочка.

— Прекрати. Евгения. Охи тут не помогут.

— Но что я могу… я же не могу просто сидеть и смотреть, как ты… — Никогда не произнесу это вслух. Слова слишком ужасны.

— Ты определенно не должна сидетьздесь. Карлтон скоро станет юристом, а ты… — Она грозит мне пальцем: — Даже не думай, что можешь запустить себя, когда меня не станет. Как только я смогу дойти до кухни, тут же позвоню в «Фанни Мэй» и запишу тебя к парикмахеру вплоть до 1975 года.

Опускаюсь на софу рядом с папой, он обнимает меня. Прислонившись к его плечу, я плачу и плачу, не в силах остановиться.

Рождественская елка, установленная Джеймисо неделю назад, уже засыхает, и всякий раз, как кто-нибудь входит в гостиную, с нее осыпается горсть иголок. До Рождества еще целых шесть дней, но никому не приходит в голову полить несчастное деревце. Подарки, которые мама приготовила и упаковала еще в июле, сложены под елкой; для папы наверняка парадный галстук, что-то маленькое и квадратное для Карлтона, а в тяжелой коробочке для меня, подозреваю, новая Библия. Теперь, когда все узнали о маминой болезни, она словно отпустила невидимые струны, удерживавшие ее. Марионетка с обрезанными нитями — даже голова неустойчиво покачивается на тонкой шее. Максимум, что она в состоянии сделать, — подняться и дойти до туалета или несколько минут посидеть на террасе.

Днем приношу маме ее почту — журнал «Домоводство», церковные вестники, бюллетени ДАР.

— Как ты? — Поправляю ей волосы, и она прикрывает глаза, словно это доставляет ей удовольствие. Сейчас она ребенок, а я — мама.

— Все нормально.

Входит Паскагула с подносом — только бульон.

— О нет, — морщится мама. — Я не могу есть.

— Хорошо, мам, это необязательно. Поедим попозже.

— С Паскагулой все совсем иначе, верно? — спрашивает она.

— Верно, — соглашаюсь я. Она впервые вспоминает о Константайн после нашего тяжелого разговора.

— Говорят, хорошая прислуга — это как настоящая любовь. Одна на всю жизнь.

Я киваю и думаю, что эту мысль следовало бы включить в книгу. Но разумеется, слишком поздно — рукопись уже в пути. Я ничего больше не могу сделать, никто из нас не может — только ждать.

В канун Рождества дождливо, тепло и печально. Каждые полчаса отец выходит из маминой комнаты, выглядывает в окно и спрашивает: «Он приехал?» Сегодня вечером мой брат Карлтон должен вернуться из своей юридической школы, и мы с нетерпением ждем его. Маму весь день тошнило и рвало. Она едва в силах открыть глаза, но уснуть все равно не может.