Язык цветов, стр. 40

С первого этажа доносились обрывки спора, в основном голос Мередит – она говорила на повышенных тонах. У нее есть или вы, или ничего, услышала я. Твердить, что вы хотите для нее большего, – полный бред.

Оправдание. Неужели Элизабет не понимала, что мне никто, кроме нее, не нужен? Что я никого больше не хочу? Я укрылась одеялом с головой и стала мокнуть и задыхаться от жары. Нечем было дышать.

Мне дали шанс, последний шанс, и каким-то образом я, сама того не желая, все испортила. Я ждала, что Мередит поднимется по лестнице и скажет то, что я уже надеялась не услышать никогда: Элизабет отказано в опеке. Собирай вещи.

В воскресенье утром я ела соленые крекеры и ждала, пока пройдет тошнота. Но она не проходила. Тогда я села в машину и стала колесить по городу. Три раза пришлось останавливаться: меня выворачивало в канаву. Притормаживая у очередного стока, я недоумевала, как это люди до сих пор не перестали размножаться.

Гранта не было дома, как я и думала. Он сейчас стоит у фургона и продает срезанные цветы выстроившимся в очередь местным жителям. Я отсутствовала всего три дня, что случалось и раньше. Наверняка он сейчас спешит закончить работу поскорее и планирует, что бы такого особенного приготовить на ужин. Ему и в голову не пришло бы, что я способна пропустить воскресный ужин. Но я его предупреждала, подумала я, отпирая дверь ржавым запасным ключом. Если он забыл, сам виноват.

Я быстро собрала вещи. Взяла все, что принадлежало мне, и многое из чужого: например, сумку Гранта, большую, полотняную, защитного цвета, – никто не увидит ее в вересковых зарослях. Напихала в нее одежды, книг, взяла фонарик, одеяло и всю еду, которая была в шкафу. Прежде чем закрыть сумку, бросила туда нож, открывалку для консервов и деньги, которые он хранил в холодильнике. Бросив вещи на заднее сиденье машины, вернулась за голубой коробкой с фотографиями, цветочным словарем Элизабет и ботанической энциклопедией. Положила их на переднее сиденье и пристегнула ремнем безопасности, а потом снова поднялась наверх по винтовой лестнице. Достала с полки оранжевую коробку Гранта. Открыв ее, пролистала карточки, раздумывая, забирать ее или нет. Я ее сделала, и все ее содержимое принадлежало мне, однако мысль о том, что дубликат моего справочника будет храниться в надежном месте, грела душу, особенно с учетом того, что следующие несколько месяцев моей жизни вряд ли будут безопасными. И если что-то случится с голубой коробкой, я всегда смогу вернуться и забрать оранжевую.

Я поставила коробку в центре комнаты на полу и достала из рюкзака маленький квадратик бумаги. Сложила пополам и поместила на коробку, как именную карточку для гостей на званом ужине. В центр наклеила маленький снимок белой розы из числа забракованных, аккуратно обрезав края, чтобы остался только цветок. А под фотографией, там, где обычно значилось научное название, написала фразу несмываемыми чернилами:

Грант поймет, что это конец, а может, и смирится с этим.

III. Мох

Я решила вернуться в голубую комнату и родить ребенка в ее водянистых стенах. Я была уверена, что так будет, и уверена, что Грант меня ищет, и хоть у меня не было тому доказательств, сомнений быть не могло. Грант не знал, где голубая комната, но знал достаточно, чтобы ее найти. И пока он не отчаялся отыскать ее, мне нельзя было туда возвращаться. Это могло занять несколько месяцев или большую часть года, но я была готова ждать.

Пьяные подростки меня больше не смущали, и я снова переехала в парк Маккинли-сквер. Теперь у меня был нож, и я знала, что такое секс; они не могли сделать ничего, что не было уже сделано. Да и вряд ли кто-то захочет, думала я, рассматривая себя в зеркале бензоколонки. Мне было плевать на мое меняющееся тело и положение бездомной, и я перестала принимать душ, не переодевалась и не совалась в престижные кварталы. Через пару недель это стало понятно по моему внешнему виду.

Сумку я спрятала под кустом вереска, который в мое отсутствие вытянулся в высоту и разросся. Семена вереска могут лежать в земле месяцами, годами, даже десятилетиями, прежде чем дать новые побеги; мой старый знакомый утешил меня, когда я со своей сумкой свернулась калачиком в тени его веток. Другие вещи я оставила в машине, и каждый день ставила ее на разных улицах. Если бы Грант увидел ее, то узнал бы сразу, хотя я сняла номер и хорошо спрятала голубую коробку под вещами. Поэтому я оставляла машину подальше от Потреро-Хилл, в Бернал-Хайтс или Глен-парк, а иногда даже совсем далеко, в Хантерс-Пойнт. Потом все утро шла к ней пешком и порой часами кружила по улицам в поисках безопасного места, где можно было бы бросить машину на сутки.

В середине августа я сидела на горке в Маккинли-сквер и увидела Гранта. Он шел по Вермонт-стрит, вверх по улице, и разглядывал современные здания с лофтами и старые викторианские дома. Один дом был в лесах, и он остановился и что-то сказал маляру. Бирюзовая краска капнула с кисти и упала на подстеленную ткань прямо рядом с ботинком Гранта. Тот наклонился и потрогал пятно мокрой краски. Он что-то крикнул маляру, и тот пожал плечами. Грант стоял в трех кварталах от вершины холма, и я не слышала его слов, но видела, что он не запыхался даже после крутого подъема.

Я продралась сквозь кусты, застегнула сумку и побежала через улицу, в лавку на углу. Вернувшись в Маккинли-сквер, я сказала хозяину лавки, что скрываюсь от домашнего насилия, и попросила спрятать меня, если брат явится на поиски. Он отказался, но шло время, я покупала еду в его лавке, где никогда никого не было, и знала, что на него можно рассчитывать.

Когда я вбежала с тяжелой сумкой, хозяин взглянул на меня, все понял и открыл дверь черного хода. Я обежала прилавок, нырнула в дверь и поднялась по лестнице на второй этаж. Упав на колени, подползла к окну маленькой квартиры, где почти не было мебели. Деревянный пол был липким и пах лимонным маслом. Стены выкрашены в ярко-желтый цвет. Грант если и посмотрит наверх, то лишь один раз.

Сидя на корточках под эркерным окном, я выглянула из-под подоконника. Грант поднялся по лестнице в парк и прошел мимо качелей на детской площадке; пустые, они раскачивались на ветру. Он вдруг обернулся, и я пригнулась, а когда снова подняла голову, он стоял там, где кончалась лужайка и толстый слой зеленого дерна встречался с диким лесным кустарником. Грант уперся ногой в кедровый ствол, а потом ступил на мягкую подстилку из прошлогодних листьев и сел на колени перед кустиком белой вербены. Затаив дыхание, я наблюдала, как он окидывает взглядом склон холма, боясь, что заметит примятый куст вереска и под ним очертания моего тела и округлившегося живота.

Но Грант у вереска даже не остановился. Он вернулся к вербене и склонил голову. И хотя издалека я не видела тонкие лепестки соцветий и не слышала его шепот, я знала, что он читает молитву.

Прислонившись лбом к стеклу, я чувствовала, что меня тянет к нему сила желания. Я скучала по его сладкому землистому запаху, его еде и прикосновениям. Когда он клал ладони мне на щеки и смотрел мне в глаза, его руки пахли землей, даже если он только что их вымыл. Но я не могла пойти к нему. Он станет обещать мне всякое, а я – повторять его слова, потому что мне хотелось верить в его мечту о нашей жизни, но со временем мы оба поймем, что мои слова пусты. Я подведу его. Это единственный возможный конец.

Закрыв глаза, я заставила себя отойти от окна. Плечи опустились, живот давил на бедра. Солнце грело спину. Умей я молиться, помолилась бы вместе с Грантом, за него, за его доброту, преданность, любовь, которой нет равных. Я молилась бы о том, чтобы он перестал искать, отпустил меня и начал новую жизнь. Может, даже о том, чтобы простил.

Но молиться я не умела, поэтому так и осталась сидеть на полу в чужой комнате и ждать, пока Грант устанет, забудет обо мне и пойдет домой.