Фабрика офицеров, стр. 141

В то утро Крафт предоставил своим фенрихам больше свободы, чем обычно. Он не командовал ими, не контролировал, он лишь смотрел, как на перекурах они сбивались в большую, чем обычно, группу вокруг Редница: овечки, оставшись одни, искали себе нового вожака. И Редниц взял на себя эту роль довольно удачно.

Прежде чем вести фенрихов обратно в казарму, Крафт подозвал к себе Редница и сказал:

— Скажите, Редниц, зачем вам понадобилось утверждать, что Хохбауэр перед смертью не оставил прощального письма?

— Потому что я проверил это, господин обер-лейтенант, — откровенно признался фенрих. — И сразу же после катастрофы. Я сразу подумал об этом, так как Хохбауэр всегда любил писать письма.

— И вы утверждаете, Редниц, что ничего не нашли?

— Так точно, господин обер-лейтенант. Так оно и было.

Крафт посмотрел фенриху в глаза, и тот улыбнулся ему сердечной и доброй улыбкой, отчего Крафта сразу же охватило такое чувство, что все случившееся само собой разумеется. И произошло оно не напрасно!

— Докладывайте, — сказал генерал Крафту, едва тот успел войти в кабинет. — Я только что вернулся из Вюрцбурга и хочу знать, что тут произошло.

Оба стояли друг против друга. Крафт докладывал, а генерал молча слушал его. А когда обер-лейтенант закончил свой доклад, генерал-майор Модерзон сказал:

— Давайте сядем, Крафт.

Голос генерала прозвучал необычно тихо, почти робко.

— Крафт, — первым заговорил генерал, когда оба уселись, — я ожидал от вас не такого результата.

— Но это все-таки результат, — сказал Крафт.

— Нет, — решительно произнес генерал. — Я намеревался передать его в руки правосудия, а вы толкнули его на самоубийство. Это не искупление. Это увертка, бегство, обман.

— Господин генерал, — начал обер-лейтенант Крафт с чувством собственного достоинства, без всякого верноподданничества, — фенрих Хохбауэр признался мне с глазу на глаз, что он взорвал лейтенанта Баркова, однако доказать это было невозможно.

— Нам вполне хватило бы и этого признания, Крафт, если бы не появились другие возможности, чтобы арестовать его.

— Само признание, господин генерал, отнюдь не является обвинением, тем более если оно сделано, так сказать, в личном плане, господин генерал, без свидетелей и без записи в соответствующий протокол. Если же одно свидетельское показание противоречит другому показанию, тогда важную роль играют сами свидетели. А что стоит какой-то обер-лейтенант простого происхождения, выступающий против фенриха, отец которого является ярым приверженцем национал-социализма и комендантом СС в Орденсбурге?

— Всего этого не следует перечислять, — твердо сказал генерал. — Мы ведь солдаты, а не кто-нибудь.

— Вот именно, господин генерал! В наше время солдатское общество уже далеко не то, каким оно было в период расцвета Пруссии, или, по крайней мере, не то, каким оно должно быть. Солдат как гарант чистоты и порядка, права и свободы сегодня существует только в сказке. А люди, подобные Хохбауэру, делают это сверхчетко. Солдат на службе определенной идеологии — вот что из него стало, и это называется солдатским духом. Сегодня нужно быть или нацистом или же антинацистом, а третьей возможности вовсе не существует.

Генерал долго молчал. В глазах его жила печаль. Печаль без боли, рожденная знанием и признанием. И Крафт был готов выслушать нотацию генерала в том холодном и деловом тоне, обычно свойственном генералу. Однако никакой нотации или выговора не последовало.

— Дальше! — только и услышал Крафт.

— Если я, господин генерал, встречаюсь с превосходящим меня или более сильным противником, который думает и действует иначе, чем я, который пришел совсем из другого мира и с которым у меня нет ничего общего, кроме языка, тогда я должен попытаться победить этого противника его же собственными способами. Другого выбора у меня нет.

— И вы думаете, Крафт, что успех одержали вы?

— Я переоценил этих людей. Они оказались неустойчивее, чем я предполагал. Они живут между двумя крайностями, между преступлением и трусостью, только эти слова у них иначе называются. Первое они называют испытанием, а второе — жертвой. Они взорвали лейтенанта Баркова на мине. Они готовы и других отправить на тот свет, как они делали до этого и как они будут делать и дальше. Но как только им приходится нести ответственность за это, они сразу же превращаются в кандидатов на самоубийство. Они достигают необычного, пока иллюзии двигают их вперед; тогда они доставляют радость деловым людям и являются наслаждением для фантазеров типа Ратсхельма. И они заботятся о том, чтобы назвать Германией все то, что катится в пропасть.

Генерал избегал смотреть на Крафта.

— Что же вы теперь намерены делать, Крафт?

— Задание, которое вы передо мной поставили, господин генерал, я считаю выполненным. Убийца стал самоубийцей. Я перед собой такой цели не ставил, но теперь, когда это произошло, я считаю, что это развязка, так как кто знает, как еще могла сработать мельница юстиции!

— Вы считаете, Крафт, что я могу спокойно умывать руки и считать себя невиновным?

— Господин генерал, — твердо начал обер-лейтенант, — вы своих рук и не пачкали вовсе. Роль следователя вы доверили мне, а я, сам того не желая, превратился в палача. Все, что произошло, исключительно мое дело, и я не собираюсь ничего перекладывать со своих плеч на плечи других. Да почему, собственно, я должен это делать? Если все то, господин генерал, что мы здесь делаем, и все то, что происходит вокруг нас, является чистым, честным, незапятнанным солдатским обществом, то это такой мир, которого я не понимаю. Этот мир настолько лжив и пуст, что не стоит и гроша. Это убежище для проныр, подхалимов и лишенных совести насильников. Это мир, от которого меня рвет. И этот мир вовсе не стоит того, чтобы ради него жить.

Генерал-майор Модерзон встал, подошел к окну и, глядя в него, долго молчал. Затем он неожиданно обернулся к Крафту и сказал:

— Следовательно, вы намерены испытывать все последствия этого дела. У вас есть воля!

Генерал быстрыми шагами подошел к письменному столу. Взяв в руки какой-то длинный листок, он вернулся к Крафту и сказал:

— Прочтите. Эта телеграмма получена полтора часа назад.

Крафт прочитал:

— Пусть приезжает! — проговорил Крафт.

30. Погоня началась

Старший военный советник юстиции Вирман прибыл в военную школу в тот же день поздно вечером и сразу же повел себя как гончий пес.

Разумеется, Вирман прежде всего доложил о своем прибытии генерал-майору Модерзону. Генерал не заставил его долго ждать и, когда Вирман вошел в кабинет, встретил его стоя.

Вирман безукоризненно исполнил свои обязанности по субординации: он бодро отдал честь и даже попытался отдать рапорт с соблюдением всех нюансов, при этом он хотел показать генералу, что прибыл сюда лишь по приказу, для того, чтобы закончить неинтересное дело.

— Почему вы прибыли лично и к чему такая спешка? — поинтересовался генерал.

— Только потому, что дело это несколько необычное, — уклончиво ответил Вирман.

— Этого вы пока еще не можете утверждать, — сказал генерал. — Если вы уже сейчас так считаете, то для этого могут быть только две причины: либо уже проведено предварительное расследование, либо имеется предварительное заключение по делу. Но вы так и не ответили на мой вопрос, господин старший военный советник юстиции.

— Господин генерал, — начал Вирман, чувствуя, что его серое лицо постепенно становится красным, — позволю себе заметить, что я не подчинен вашей военной школе, я только прислан к вам, так сказать, для совместной работы.