Делириум, стр. 69

— Я вернусь раньше.

Мне приходит в голову, что, возможно, вот это безразличие, эта отстраненность от происходящего и есть то состояние, в котором постоянно находится тетя и все исцеленные. Между тобой и миром словно толстое, непробиваемое стекло. Тебя ничего не трогает, нет причин волноваться. Говорят, что исцеление делает человека счастливым, но теперь я понимаю, что дело не в счастье, на твое счастье им плевать. Дело в страхе. Ты боишься физической боли, боишься страданий, боишься, боишься, боишься… Страх приводит к тупому животному существованию в огороженном пространстве.

Впервые в жизни я искренне сочувствую тете Кэрол. Мне всего семнадцать, а я уже знаю то, чего не знает она. Знаю, что смысл жизни не в том, чтобы плыть по течению. Я знаю, я уверена, что смысл жизни в том, чтобы найти то, что для тебя важнее всего, и держаться за это, драться и защищать.

— Ладно, иди.

Тетя стоит и мнется, она всегда неловко себя чувствует, когда хочет сказать что-то важное, но не помнит, как это делается.

— Две недели до твоего исцеления, — наконец говорит она.

— Шестнадцать дней, — поправляю я.

Но мысленно веду другой отсчет: осталось семь дней. Через семь дней я буду свободна, через семь дней я буду далеко от всех этих людей, от их фальшивых параллельных друг другу жизней. Они скользят, скользят, скользят по направлению к смерти, но их существование сложно назвать жизнью.

— Если ты нервничаешь, это нормально.

Вот что ей было так трудно сказать, она с великим трудом выуживает из памяти слова утешения. Бедная тетя Кэрол, ее жизнь — тарелки и помятые консервные банки с зеленым горошком, один день сменяет другой, но разницы никакой — те же тарелки, те же банки с горошком. И тут я вдруг вижу, какая она старая — лицо в глубоких морщинах, в волосах седые пряди. Только ее глаза лишены возраста, такие глаза у всех исцеленных, они словно подернуты дымкой и смотрят в никуда. Наверное, в молодости, до исцеления, тетя была красивой — она высокая, почти как моя мама, и такая же стройная. У меня в голове возникает картинка — две девушки, как две черные скобки на фоне серебристых волн океана, брызгают друг в друга водой и смеются. От этого нельзя отказываться.

— Да я не нервничаю, — говорю я тете. — Честно. Скорее бы уже.

Всего каких-то семь дней.

24

Когда я прихожу к стадиону, Хана уже там, она стоит, прислонившись к сетке ограждения, подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Волосы у нее распущены и при солнечном свете кажутся почти белыми. Я останавливаюсь в пятнадцати футах, мне хочется, чтобы эта картинка навсегда запечатлелась в моей памяти.

Хана открывает глаза и видит меня.

— Мы еще не стартовали, — Хана отталкивается от ограды и демонстративно смотрит на часы, — а ты уже вторая.

— Это вызов? — спрашиваю я и прохожу последние десять футов.

— Констатация факта, — с улыбкой отвечает Хана, но когда я подхожу ближе, улыбка исчезает. — Ты какая-то не такая.

— Просто устала. День был длинный.

Так странно, что мы не обнимемся при встрече или что-нибудь в этом роде, хотя так было всегда и предполагается, что так и будет всегда. И странно, что я никогда не говорила Хане, как много она для меня значит.

— Не расскажешь? — прищурившись, спрашивает она.

Хана загорела, веснушки у нее на носу похожи на созвездие. Я действительно думаю, что Хана самая красивая девушка в Портленде, а может, и в целом мире… Она станет старше и забудет обо мне. Так больно об этом думать. Когда-нибудь Хана забудет о том, как мы дружили, а если и вспомнит, то это будет похоже на смутное воспоминание о каком-то глупом сне.

— Может, после пробежки, — говорю я.

Я просто не знаю, что сказать, знаю только: надо продолжать идти вперед. Идти вперед, что бы ни случилось. Это универсальный закон.

Хана наклоняется и разминает подколенное сухожилие.

— То есть после того, как я тебя обгоню?

— И это говорит та, которая все лето пролежала пузом кверху?

— Это ты о ком? — Хана откидывает назад голову и подмигивает. — Не думаю, что вы с Алексом все лето занимались физкультурой.

— Тихо ты!

— Расслабься. Тут никого. Я проверила.

Да, все вокруг как обычно, настолько обычно и нормально, что даже голова идет кругом от этого чудесного спокойствия. Солнечные лучи и тени раскрашивают тротуары в полоску, в воздухе пахнет солью, чем-то жареным и чуть-чуть водорослями. Я хочу ухватить этот момент и спрятать внутри, чтобы сохранить его навсегда как воспоминание о своей жизни здесь, в Портленде.

Я хлопаю Хану по плечу:

— Засалила! Догоняй!

Я срываюсь с места, Хана вскрикивает и мчится за мной. Мы огибаем стадион и, не сговариваясь, бежим к пирсам. Я бегу легко и уверенно, укус собаки на лодыжке зажил, от него остался только красный шрам в форме улыбки. Холодный воздух наполняет легкие и причиняет боль, но это приятная боль, она напоминает о том, как здорово жить, чувствовать, пусть даже боль. Соль щиплет глаза, я часто моргаю, но не могу понять, от пота или от слез.

Это не самый скоростной наш забег, но я думаю, самый лучший. Мы бежим в одном ритме, плечо к плечу, по дуге от гавани до Истерн-Променад.

Мы не так хороши, как в начале лета, это точно, на третьей миле мы сбавляем темп и по молчаливому согласию срезаем путь по травянистому склону к пляжу. Там мы валимся на песок и начинаем хохотать.

— Две минуты, — задыхаясь, говорит Хана, — мне надо всего две минуты.

— Слабачка, — говорю я, хотя сама рада возможности перевести дух.

— На себя посмотри.

Хана бросает в мою сторону пригоршню песка, мы обе падаем на спину, как будто собираемся изображать снежных ангелов. Песок на удивление прохладный и чуть влажный, должно быть, утром, когда мы с Алексом были в «Крипте», все-таки прошел дождь. Я думаю о той тесной камере, о слове, выцарапанном на стенах, о луче солнца, пробивающемся сквозь дыру в стене, и у меня опять сжимается сердце. Вот сейчас, в эту конкретную секунду, мама где-то там за границами города живет, дышит, существует.

Что ж, скоро и я буду там.

На пляже не так много народа, в основном семьи на отдыхе да какой-то старик с тросточкой бредет вдоль воды. Тучи совсем закрыли солнце, вода в заливе темно-серая с легким оттенком зеленого.

— Не верится, что скоро мы уже не будем дергаться из-за комендантского часа. — Хана поворачивается ко мне. — Тебе осталось меньше трех недель. Шестнадцать дней?

— Так.

Мне не нравится врать Хане, поэтому я сажусь и обхватываю руками колени.

— Я в первый день после исцеления, наверное, всю ночь буду болтаться по городу. Просто потому, что будет можно, — говорит Хана и приподнимается на одном локте. — Можем придумать, как провести ее вместе. Ты и я.

В голосе Ханы слышны умоляющие нотки. Я понимаю, что должна сказать «конечно» или «это будет здорово», тогда Хане, да и мне самой, будет легче притворяться, будто наша жизнь останется прежней.

Но я не могу заставить себя сказать это и начинаю щелчками сбивать песок с бедер.

— Послушай, Хана, я должна тебе кое-что сказать. О процедуре…

— О процедуре? — переспрашивает Хана, она поняла по моему голосу, что я говорю серьезно, и это ее настораживает.

— Обещай, что не будешь на меня злиться. Я тогда не смогу…

Кажется, я забегаю вперед, чуть не сказала, что не смогу уйти из Портленда, если мы поссоримся.

— Дай-ка я догадаюсь. Ты собираешься бежать с корабля вместе с Алексом и променять меня на всяких там заразных негодяев.

Хана говорит это вроде как в шутку, но я слышу, что она нервничает, она хочет, чтобы я ей возразила.