Хрупкая душа, стр. 15

— Представляешь, Пайпер, — вмешалась ты, — я тоже каталась на коньках!

Я недоверчиво глянула на Шарлотту, но та кивнула, подтверждая твое странное заявление. Она ведь до смерти боялась вашего пруда, говорила, что он лишний раз тебя искушает. Мне не терпелось узнать подробности.

— Раз уж ты забыла о тренировке, то и о кондитерской ярмарке, поди, тоже?

Шарлотта вздрогнула.

— А что ты испекла?

— Шоколадные бисквиты в форме коньков. Шнурки и лезвия сделала из глазури. Такой, знаешь, белесой, под изморозь.

— Ты испекла шоколадные бисквиты? — переспросила Шарлотта по пути в кухню, куда я за ней последовала.

— От начала до конца. Эти мамаши уже внесли меня в черный список, когда я пропустила весеннюю ярмарку ради медицинской конференции. Теперь я пытаюсь искупить свои грехи.

— И когда ты, интересно, замешивала тесто? Пока накладывала швы на рассеченную промежность? После тридцатишестичасовой смены? — Шарлотта открыла шкаф и, порывшись на полках, наконец извлекла из его недр пачку шоколадного печенья, которую и высыпала в глубокую тарелку. — Если серьезно, Пайпер: тебе обязательно быть такой чертовски идеальнойво всем?

Она атаковала беззащитные печеньица вилкой.

— Эй, подруга! Кто нассал тебе в компот?

— А чего ты ожидала? Заявляешься ко мне домой, чуть ли не пританцовывая на ходу, говоришь с порога, что я хреново выгляжу, а потом унижаешь меня этим…

— Ты профессиональный кондитер,Шарлотта. Ты можешь испечь кольца вокруг планеты… Боже, что ты творишь?

— Хочу, чтобы это было похоже на домашнюю выпечку. Потому что я уже не профессиональный кондитер. Я давно перестала ею быть.

Когда мы только познакомились с Шарлоттой, ее как раз признали лучшим кондитером штата Нью-Гэмпшир. Я даже читала журнальную статью, в которой ее хвалили за особый талант — соединять несовместимые, казалось бы, ингредиенты в произведениях кулинарного искусства. Раньше, приходя ко мне в гости, она непременно приносила какие-нибудь сладости: то кексы с сахарной присыпкой, то пироги с ягодами, взрывавшимися, словно фейерверк, то пудинги, которые можно было прописывать как болеутоляющее. Ее суфле по легкости было сравнимо с летними облаками, а шоколадная помадка заставляла забыть обо всех неурядицах. Она признавалась, что когда готовит, то чувствует себя на своем месте, чувствует, что занимается положенным ей делом. Я тогда ей завидовала. Я любила свою профессию, я делала успехи на этом поприще, но у Шарлотты было призвание.Она мечтала открыть собственную кондитерскую и написать кулинарный бестселлер. Пока не родилась ты, я даже не представляла, чем ее можно отвлечь от хлебобулочных изделий.

Я отодвинула тарелку.

— Шарлотта, ты в порядке?

— Ну, давай подумаем вместе. На прошлых выходных меня арестовали. Дочка закована в гипс. Времени не хватает даже на то, чтобы принять душ… Да, всё здорово! — Она вышла из кухни и, остановившись у лестницы, крикнула: — Амелия, идемже!

— Эмма тоже страдает выборочной глухотой, — сказала я. — Клянусь, она специально меня игнорирует! Назло. Я вчера восемь раз просила ее убрать со стола…

— Знаешь, — устало перебила меня Шарлотта, — мне, если честно, абсолютно плевать на твои проблемы с Эммой.

Не успела у меня отвиснуть челюсть (я всегда была ее наперсницей, а не девочкой для битья!), как Шарлотта уже поспешила извиниться.

— Прости, не знаю, какая муха меня укусила… Нельзя срываться на тебе.

— Ничего страшного, — успокоила я ее.

В этот момент старшие девочки, галдя и хихикая, кубарем скатились по лестнице и пронеслись мимо нас. Я коснулась плеча Шарлотты.

— Не забывай об одном, — твердо сказала я. — Ты — самая преданная мать, которую я встречала. Ты пожертвовала всей своей жизнью ради Уиллоу.

Она опустила голову, кивнула и наконец посмотрела мне в глаза.

— Помнишь мое первое УЗИ?

На секунду задумавшись, я расплылась в улыбке.

— Мы увидели, как она сосет большой палец. Мне даже не пришлось ничего вам объяснять. Картинка была ясная как белый день.

— Ага. Как белый день, — эхом отозвалась твоя мама.

Шарлотта

А если кто-то всё же виноват?

Когда мы вышли из адвокатской конторы, эта мысль упала не то что зернышком — пылинкой сомнения куда-то в полость под грудиной. Но она дала свои робкие всходы. Даже лежа под боком у Шона, я слышала, как они колосятся: «а если, а если, а если…» Пять лет я любила тебя всем сердцем, опекала тебя, обнимала, когда ты ломала очередную кость. Я получила именно то, о чем мечтала: красивую дочку. И как я могла признаться — хоть кому-то, а тем паче себе самой, — что ты принесла в мою жизнь не только счастье, но и чудовищную усталость и огорчение?

Я слушала, как другие жалуются на своих детей: какие они, мол, невоспитанные, обидчивые, угрюмые, как они иной раз даже попадают в неприятности с законом, — и я им завидовала. Когда этим невоспитанным и обидчивым детям исполнится восемнадцать, они будут предоставлены сами себе и начнут отвечать за свои ошибки. Но ты была не из тех детей, которым позволяют выпорхнуть из гнезда. Ведь ты могла упасть…

И что с тобой было бы, если бы я не подхватила тебя на лету?

Неделя сменялась неделей, и я постепенно начала понимать, что юристам вроде Роберта Рамиреза мои тайные желания, должно быть, так же омерзительны, как и мне самой. Тогда я с новыми силами принялась дарить тебе радость. Я играла в «скрэббл», пока не выучила назубок все двухбуквенные слова; я смотрела передачи по «Энимал плэнет», пока не запомнила сценарии от корки до корки. Отец твой к тому времени окунулся в работу, у Амелии начались занятия.

В то утро мы с тобой неуклюже протиснулись в ванную, и, подхватив тебя под руки, я с грехом пополам усадила тебя на унитаз.

— Мешки! — сказала ты. — Мешки мешают.

Одной рукой, пыхтя под тяжестью твоего тела, я поправила полиэтиленовые мешки, обмотанные вокруг ног. Нам самим пришлось методом проб и ошибок выяснять, как человек в кокситной повязке должен справлять нужду; врачи об этом скромно умолчали. От родителей, пишущих на интернет-форумах, я узнала, что можно заправлять мусорные пакеты за края гипса, делая своего рода защитную прокладку, чтобы повязка не мокла и не пачкалась. Стоит ли говорить, что поход в туалет занимал около получаса, а после нескольких неприятных сюрпризов ты научилась заранее предсказывать зов природы и не ждать до последнего момента.

— Каждый год сорок тысяч человек получают увечья на унитазах, — сказала ты.

Я бессильно заскрежетала зубами.

— Я тебя умоляю, Уиллоу: просто сосредоточься, пока их не стало сорок тысяч и один.

— Хорошо. Готово.

Продолжая демонстрировать чудеса эквилибристики, я подала тебе рулон туалетной бумаги и убрала руку, чтобы ты смогла дотянуться к промежности.

— Умница, — сказала я. Смыв, я осторожно потащила тебя сквозь узкий проем двери — вот только зацепилась кроссовкой за край коврика и тут же почувствовала, что теряю равновесие. Извернувшись, я приземлилась первой, чтобы смягчить тебе удар.

Не помню даже, кто засмеялся первым, а когда одновременно зазвонили в дверь и по телефону, смех стал еще громче. Может, пора уже сменить приветствие на автоответчике: «Извините, я сейчас не могу подойти к телефону, потому что держу над унитазом свою дочку, запаянную в пятидесятифунтовый гипс».

Опершись на локти, я поднялась сама и подняла тебя. В дверь продолжали трезвонить.

— Иду-иду! — крикнула я.

— Мамочка! — взвизгнула ты. — Мои штаны!

Ты все еще стояла полуголой после нашего маленького туалетного приключения, а облачение в пижаму заняло бы добрых десять минут. Вместо этого я схватилась за мешок, все еще свисающий с гипсового ободка, и обмотала им нижнюю половину твоего тела, словно черной юбкой.

На крыльце стояла миссис Дамброски — наша соседка, жившая через дорогу. У нее были внуки-близнецы примерно твоего возраста, которые в том году приезжали в гости. Пока бабушка спала, негодники украли ее очки и подожгли кучу листьев. Огонь наверняка перекинулся бы на гараж, если бы к дому не подоспел почтальон.