Чернильная кровь, стр. 44

Фарид густо покраснел.

— Перестань! — сердито буркнул он.

Но Сажерук обнял его за плечи и повернул.

— Иди, — сказал он. — Иди, передай ей от меня привет. А еще передай, чтобы она ни при каких обстоятельствах не произносила своим волшебным ротиком мое имя, понял?

Фарид бросил последний взгляд на медведя, кивнул и пошел обратно к девочке, подчеркнуто медленно, как бы желая доказать, что вовсе не торопится к ней вернуться. Она тоже старалась пореже взглядывать в его сторону и смущенно оправляла рукава слишком широкого платья. По ней казалось, что она тут и родилась, — девушка из не слишком богатой семьи, дочь крестьянина или ремесленника. Впрочем, ее отец и был ремесленником — конечно, с особыми дарованиями. Разве что взгляд у нее был слишком свободный. Девушки здесь обычно ходили, опустив глаза, и в ее возрасте нередко бывали уже замужем. «Интересно, моя дочь уже подумывает об этом? Роксана мне ничего не рассказывала».

— Мальчик — молодец. Он уже сейчас намного лучше Коптемаза. — Принц протянул руку к кунице, но отдернул ее, когда Пролаза оскалил мелкие зубы.

— Это нетрудно.

Сажерук перевел глаза на Фенолио. Чернильный Шелкопряд — вот как они его зовут. До чего довольный у него вид — у этого человека, написавшего его смерть. Удар в спину, такой глубокий, что нож дошел до сердца, — вот что он для него придумал. Сажерук невольно пощупал спину между лопаток. Да. Однажды он все же прочел их, смертельные слова Фенолио, в одну из тех бессонных ночей в другом мире, когда он напрасно пытался вызвать в памяти лицо Роксаны.

Тебе нельзя возвращаться!

Как часто слышался ему голос Мегги, произносящий эти слова. Тебя там дожидается один из молодчиков Каприкорна. Они хотят убить Гвина, а ты пытаешься его спасти, и за это они тебя убивают.Он дрожащими пальцами вытащил тогда из рюкзака книгу, раскрыл и принялся искать на страницах свою смерть. И много раз прочел то, что стояло там черным по белому. После этого он решил оставить Гвина в том мире, если ему самому когда-нибудь удастся вернуться… Сажерук погладил пушистый хвост Пролазы. Наверное, было и впрямь глупо завести себе новую куницу.

— Что случилось? У тебя такое лицо, словно тебя поманил к себе палач.

Принц обнял Сажерука за плечи, а медведь тем временем с любопытством обнюхивал его рюкзак.

— Мальчишка тебе, конечно, рассказывал, как мы подобрали его в лесу? Он был страшно взволнован и все повторял, что должен тебя предостеречь. Когда он сказал, от кого, многие из моих людей схватились за рукоять ножа.

Баста. Сажерук провел пальцами по шрамам у себя на щеке.

— Да, он, возможно, тоже вернулся.

— Вместе с хозяином? — спросил Принц.

— Нет. Каприкорн мертв. Я видел его смерть своими глазами.

Черный Принц полез в пасть своему медведю и погладил ему язык.

— Это хорошая новость. Впрочем, возвращаться ему было бы особо некуда — там остались лишь обгорелые стены. Только одна живая душа еще бродит порой в окрестностях — Крапива. Она уверяет, что такого тысячелистника, как в старой крепости поджигателей, больше нигде не сыскать.

Сажерук заметил, что Фенолио глядит в его сторону. Мегги тоже смотрела сюда. Он поспешно повернулся к ним спиной.

— Мы устроили лагерь неподалеку отсюда, у старых кобольдовых пещер, — продолжал Принц, понизив голос. — С тех пор как Козимо выкурил оттуда поджигателей, пещеры снова стали отличным местом для житья. Об этом никто не знает, кроме комедиантов. Старики, больные, инвалиды, женщины, которым трудно жить на улице с малыми детишками, — все находят там приют и передышку. Знаешь что? Тайный лагерь, пожалуй, подходящее место, где ты мог бы рассказать мне свою историю. Ту, в которую трудно поверить. Я там часто бываю из-за медведя — он совсем сникает, если мы слишком долго остаемся внутри городских стен. Роксана может объяснить тебе дорогу, она теперь знает лес не хуже тебя.

— Я знаю старые кобольдовы пещеры, — сказал Сажерук.

Ему нередко приходилось скрываться там от людей Каприкорна. Но он не был уверен, что хочет рассказывать Принцу о последних десяти годах.

— Шесть факелов! — Фарид вырос рядом с ним, обтирая сажу с рук о штаны. — Я жонглировал шестью факелами и ни одного не уронил. По-моему, им понравилось.

Сажерук с трудом удержался от улыбки.

— Надо думать.

Двое комедиантов поманили Принца в сторону. Сажерук не помнил точно, знаком ли он с ними, и на всякий случай повернулся спиной.

— Ты знаешь, что тут все говорят о тебе? — От возбуждения глаза у Фарида были круглыми, как блюдца. — О том, что ты вернулся! И кое-кто, по-моему, тебя уже узнал.

— Вот как?

Сажерук тревожно посмотрел по сторонам. Его дочь все еще стояла за креслом малолетнего принца. Фариду он ничего о ней не рассказывал — хватит и того, что мальчик ревнует его к Роксане.

— Они говорят, что такого огнеглотателя, как ты, не было никогда! Тот, другой, которого они называют Коптемазом, — Фарид сунул Пролазе кусочек хлеба, — спрашивал меня о тебе, но я не знал, хочешь ли ты с ним встречаться. Он говорит, что вы знакомы. Это правда?

— Да, но встречаться с ним я все равно не хочу.

Сажерук оглянулся. Канатоходец все же спустился со своего каната, и с ним разговаривал сейчас Небесный Плясун, показывая в их сторону. Пора сматываться. Ему хотелось повидать их всех, но не сегодня, не здесь…

— С меня хватит, — сказал он Фариду. — А ты оставайся, заработай нам еще пару монет. Я буду у Роксаны.

Уродина на помосте протянула сыну расшитый золотом кошелек. Малыш засунул туда пухлую ручонку и бросил комедиантам пригоршню монет. Они кинулись подбирать подачку. Сажерук воспользовался моментом, взглянул в последний раз на Черного Принца и незаметно исчез.

Что скажет Роксана, когда узнает, что он и словом не обменялся с дочерью!

Он знал, что она скажет. Она рассмеется. Уж она-то знает, каким он иногда бывает трусом.

23

ХОЛОДНОЕ И БЕЛОЕ

Они снова тут. Мо чувствовал их приближение, видел их с закрытыми глазами — Белых Женщин с бледными лицами, с бесцветными холодными глазами. Только из этого и состоял теперь мир — из белых теней во мраке и боли в груди, красной боли. Каждый вдох причинял боль. Дышать. Неужели когда-то это было легко? Теперь это было трудно, так трудно, как будто его уже похоронили, насыпали земли на грудь, полную жгучей, колотящейся боли. Он не мог пошевелиться. Тело больше не подчинялось ему — горящая тюрьма. Он хотел открыть глаза, но веки были тяжелыми, как камни. Все пропало. Остались только слова: боль, страх, смерть. Белые слова. Бесцветные, безжизненные. Только боль была красной.

«Это и есть смерть? — думал Мо. — Ничто, полное бледных теней?» Иногда ему казалось, что он чувствует прикосновение бледных пальцев, проникающих в пылающую грудь, словно Белые Женщины хотят раздавить его сердце. Их дыхание касалось его горячего лица, и они шептали имя — но не то, на которое он привык отзываться. «Перепел», — шептали они.

Казалось, голоса их сотканы из холодной тоски, сплошной тоски. «Это легко, — шептали они, — совсем легко, даже глаза открывать не надо. Больше не будет ни боли, ни мрака. Вставай, — шептали они, — пора». И брали его за руку бледными пальцами, дивно прохладными на пылающей коже.

Но другой голос не отпускал его. Смутно, еле слышно, словно из далекого далека просачивался он сквозь их шепот. Он звучал чуждо, почти некрасиво среди завораживающего шепота теней. «Замолчи! — хотелось ему сказать этому голосу, но каменный язык не поворачивался во рту. — Пожалуйста, замолчи, отпусти меня!» Потому что лишь этот голос удерживал его в горящем здании — его теле. Но голос не смолкал.