Ипатия, стр. 30

– Они занимаются философией, как известно…

– А что такое философия?

– Я не могу объяснить как следует, – сказал амалиец. – Должно быть что-то вроде рабской пачкотни, бумагомарания… Пелагия, тебе неизвестно, что такое философия?

– Нет, да мне и не нужно этого знать.

– А я знаю, – вмешался Агильмунд, с выражением превосходства, – недавно я даже видел философа.

– Это что за штука?

– Сейчас расскажу. Я спускался к гавани по большой улице и увидел, что толпа мальчиков, которых здесь называют мужчинами, входит под высокую арку какого-то красивого здания. Я спросил одного из них в чем дело, а он вместо ответа указал другим на мои ноги, причем все остальные обезьяны рассмеялись. Ну, конечно, я дал ему затрещину, и он свалился с ног.

– В Александрии все они падают, как только отвесишь хорошую пощечину! – задумчиво заметил амалиец, как будто открыв великий закон причинности.

– Но мне пришло в голову, что мальчик, быть может грек и не понял меня, потому что я говорил на готском языке. Тогда я сам направился к воротам. Там стоял какой-то малый и протягивал руку, вероятно, для получения платы. Я дал ему несколько золотых и тоже наградил пощечиной. Он также упал, хотя казался весьма довольным. Затем я вошел.

– И что же ты увидел?

– Огромный зал, который мог бы вместить с тысячу героев. Он был битком набит этой египетской сволочью. Все чертили что-то на маленьких табличках. На противоположном конце зала сидела женщина, прекраснее которой я никогда не видывал. У нее были золотистые волосы и голубые глаза. Она говорила, но я ничего не мог понять. Она была хороша, как солнце, и говорила, как вещая дева-альруна [95]. Я заснул. Потом при выходе я встретил человека, который меня понял и объяснил мне, что это знаменитая женщина – великий философ.

– Так, значит, она попусту тратит свои силы на этих изнеженных людей. Почему не возьмет она себе в мужья какого-нибудь героя?

– Потому что здесь их нет, – возразила Пелагия. – Кроме немногих, которые, как я надеюсь, уже попали в другие сети.

– Но о чем же они там толкуют, Пелагия? Что они советуют делать людям?

– Они никому не говорят, что нужно делать, а если бы говорили, то их никто бы не слушал. Они рассказывают о звездах и солнце, о правде и неправде, о привидениях, духах и тому подобных вещах.

– Она, без сомнения, вещая дева-альруна! – тихо сказал Вульф.

– Она страшно высокого мнения о себе, и я ее ненавижу, – возразила Пелагия, расслышавшая слова Вульфа.

– Охотно верю тебе, – ответил Вульф.

– Что такое дева-альруна? – спросила одна из женщин.

– Нечто, столь же мало похожее на тебя, как лосось на пиявку. Герои, хотите послушать мою сагу?

– Да, если она прохладна, – сказал Агильмунд, – и если дело происходит среди льдов, соснового бора и зимней вьюги. Еще три дня – и я совершенно изжарюсь.

– Ну что же, хотите слушать мою сагу? – нетерпеливо спросил Вульф.

– Да, хотим, – произнес амалиец. – Надо же как-нибудь разогнать тоску.

– Но пусть там говорится о снегах! – воскликнул Агильмунд.

– А не о вещих девах-альрунах?

– Также и о них, – вступился Годерик. – Моя мать была альруной, и потому я заступаюсь за них.

– Верно, юноша. Надеюсь, что ты окажешься достойным ее. Слушайте же, готские волки!

И старик, взяв в руки свою небольшую лютню, запел одно из германских сказаний, исполненных дикой поэзии. Старый бард пел о храбром племени винилов. С боевыми топорами, с луками, в латах пошли воины на врагов. Но не вернулся из них никто, и только вещая дева-альруна оплакивала их гибель. А Фрейя услышала ее вопли и через бураны, метели прилетела к женщинам винилов на златогривых конях. «Собери всех своих женщин, – сказала она деве-альруне. – Пусть наденут они набедренники, пусть прикроют грудь латами, пусть распустят волосы вокруг шеи, наподобие бороды, и смело ринутся на врагов». С вершины Валгаллы [96] увидел Один их полчища. «Кто эти длиннобородые герои?» – спросил он Фрейю. «Это девушки и женщины пленных винилов, – отвечала Фрейя. – Дай им победу, отец!» Рассмеялся Один, отец богов, и сказал: «Смелы и хитры эти женщины! А если таковы эти женщины, то каковы же мужчины? Да зовутся они отныне ингобардами (длиннобородыми) и да будет дана им победа!»

– Ну, – спросил он, кончив песню, – достаточно ли это вас освежило?

– Она нас почти заморозила; как ты думаешь, Пелагия? – смеясь, заметил амалиец.

– Таковы были ваши матери, – продолжал с горечью, старик, – таковы были ваши сестры, и такими же должны быть ваши жены, если вы не хотите, чтобы род ваш вымер. В сердцах этих женщин жили высокие помыслы; их желания не ограничивались хорошей пищей, крепкими напитками и мягкой постелью.

– Все это справедливо, викинг Вульф, – возразил Агильмунд, – но все-таки твоя сага мне не нравится! Она слишком похожа на то, о чем, по словам Пелагии, толкуют философы, распространяющиеся о правде, лжи и тому подобных вещах.

– Это верно, – сказал Вульф. – Я стал философом. Сегодня после обеда я пойду слушать вещую деву-альруну.

– Прекрасно! Мы, молодежь, тоже пойдем с тобой и, во всяком случае, убьем время тем или другим способом.

– О, нет, нет, нет! Вы не должны этого делать! – испуганно воскликнула Пелагия.

– Почему же нет, моя красавица?

– Она колдунья… она… Я тебя не буду больше любить, если ты пойдешь к ней, Амальрих. Ты ведь прельстился только рассказом Агильмунда об ее красоте.

– Да. Но неужели ты боишься, что я предпочту твоим черным кудрям ее золотистые волосы?

– Это мне-то бояться? – воскликнула Пелагия, задыхаясь от гнева. – Пойдемте сейчас же и бросим вызов этой монахине, которая считает, что она слишком умна для женского общества и слишком чиста для мужской любви! Приготовьте мои драгоценности! Оседлайте белого мула! Мы поедем с царской пышностью и не постыдимся надеть на себя одежды Купидона [97]. Девушки, подайте мне шелковую желтую шаль и все самое нарядное! Идемте же и посмотрим, устоит ли Афина Паллада со своей совой перед победоносной Афродитой.

С этими словами Пелагия стрелой вылетела со двора. Трое молодых людей разразились громким смехом, но Вульф, по-видимому, был доволен, хотя и хранил свой обычный угрюмый вид.

– Так ты в самом деле хочешь пойти послушать эту женщину? – спросил Смид.

– Воину не стыдно внимать святому мужу или вещей женщине. Разве Аларих [98] не повелел нам щадить монахинь в Риме? Я не был христианином, как он, но не считал позором для сына Одина принять их благословение. Почему же не послушать мне поучений этой вещей девы, Смид, сын Тролля?

Глава XIII

НА ДНЕ БЕЗДНЫ

Наконец-то, – рассуждал вслух Рафаэль Эбен-Эзра, – я благополучно достиг самого дна бездны. Теперь я стою на твердой почве первичного ничто и, как ребенок, начинающий плавать, учусь побеждать новую стихию, которую считал непреодолимой. Ни человек, ни ангел, ни демон не уличат меня теперь в том, что я признаю или отвергаю какой-либо факт или какую бы то ни было теорию относительно неба и земли. Я начинаю сомневаться в существовании неба, земли и всего прочего. Почему нельзя предположить что наши сны есть реальность, а то, что мы думаем наяву есть сон?

Таким рассуждениям предавался Рафаэль в обстановку вполне гармонировавшей с его мрачным настроением: в римской Кампанье, среди голых стен печальной, обгоревшей башни. Башня стояла на холме, на котором еще торчали сосны, закопченные дымом и опаленные огнем. Здесь он разрабатывал последнюю формулу великой мировой задачи: найти Бога, если дано «я».

Сквозь арку каменного свода, лишенного ворот, открывался вид на когда-то прекрасную равнину. Всюду, вплоть до далеких пурпуровых гор и безмятежного серебристого моря, виднелись обгорелые пни деревьев, закопченные, уничтоженные нивы и еще дымившиеся виллы – уродливые следы только закончившейся войны.