Последнее правило, стр. 52
— Как тебя зовут?
Я изучающе разглядываю его лицо, избегая смотреть в глаза. На левой щеке у него бородавка, терпеть не могу людей с бородавками.
— «Я Спартак».
— Без балды? Тогда, скорее всего, ты здесь за то, что убил своих родителей. — Сокамерник поднимается со шконки и обходит меня за спиной. — Может, лучше звать тебя Сучка?
Мои руки еще крепче сжимают прутья решетки.
— Давай сразу кое-что обсудим, чтобы мы, ты и я, поладили. Моя шконка — нижняя, во дворе я гуляю первым. Я выбираю канал. Не задавай глупых вопросов, и я не буду лезть к тебе.
Обычное поведение собак, помещенных в ограниченное пространство. Один рявкает на другого, пока бета-пес не понимает, что должен подчиниться альфа-псу.
Я не собака. И этот человек тоже. Он ниже меня ростом. Бородавка на его щеке вздулась и стала похожа на улей.
Если бы здесь находилась доктор Мун, она бы спросила: «Твоя оценка?»
Шестнадцать. По десятибалльной шкале моя тревога заслуживает шестнадцати баллов — худшего из чисел. Потому что оно: а) четное; б) имеет четный квадратный корень; в) даже этот квадратный корень имеет четный квадратный корень.
Если бы здесь была моя мама, она начала бы петь: «Я убил шерифа». Засовываю в уши пальцы, чтобы не слышать голос сокамерника, закрываю глаза, чтобы его не видеть, и начинаю повторять припев, не делая пауз между словами, — просто цепочка звуков, которая окружает меня, словно силовое поле.
Внезапно он хватает меня за плечо.
— Эй! — окликает он.
Я начинаю кричать.
Его шапка упала, и я вижу, что сокамерник рыжий, а каждому известно, что рыжих волос не бывает, на самом деле они оранжевые. И хуже того, они длинные. Ниспадают на лицо и плечи, а если он наклонится, то они коснутся меня.
Я издаю высокий пронзительный крик, перекрывая голоса всех, кто велит мне: «Заткнись, черт возьми!» Перекрикивая надзирателя, который обещает пожаловаться начальству, если я не замолчу. Но я не могу замолчать, потому что звук просачивается через мои поры, — даже если я замкну рот на замок, мое тело кричать не перестанет. Я хватаюсь за прутья решетки — «ушибы вызваны разрывом кровеносных сосудов в результате удара» — и бьюсь об нее головой — «черепно-мозговая травма, вызванная субдуральной гематомой в лобной доле, привела к летальному исходу» — и еще раз — «каждый эритроцит на одну треть состоит из гемоглобина». И тут, как я и предвидел, моя кожа не может сдержать того, что происходит внутри меня, и лопается. Кровь течет по лицу, заливает глаза, рот.
Я слышу:
— Уберите этого чертова дебила из моей камеры!
И
— Если у него СПИД, я затаскаю вас по судам!
Моя кровь на вкус как монета, как медь, как железо. «Кровь составляет 7 % от общей массы тела…»
— На счет три, — слышу я.
Двое хватают меня за руки, я куда-то перемещаюсь, но ноги меня не слушаются, свет слишком желтый, во рту вкус металла, на запястьях металл — потом я уже ничего не вижу, не слышу, не чувствую.
Наверное, я умер.
Я пришел к этим выводам, руководствуясь следующим:
1. Помещение, в котором я нахожусь, однотонное; пол, стены, потолок — все бледно-розового цвета.
2. Помещение мягкое. Когда я хожу, такое впечатление, что хожу по языку. Когда прислоняюсь к стенам, они окутывают меня. До потолка я не дотянусь, но вполне вероятно, что он тоже мягкий. Здесь одна дверь, никаких окон или ручек.
3. Здесь слышно только мое дыхание.
4. Здесь нет мебели. Только подстилка, тоже бледно-розовая и мягкая.
5. Посреди пола решетка, но когда я туда заглядываю, ничего не вижу. Возможно это туннель, который ведет назад на землю.
Опять-таки есть факторы, которые позволяют предполагать, что я совсем не умер:
1. Если я умер, почему дышу?
2. Разве вокруг не должны находиться другие умершие?
3. У мертвых не может раскалываться от боли голова, верно?
4. На небесах не бывает двери без дверной ручки.
Я ощупываю голову и обнаруживаю повязку в форме бабочки. На рубашке засохшая коричневая кровь. Глаза опухли, на руках мелкие царапины.
Я обхожу решетку, держась от нее как можно дальше. Потом ложусь на подстилку, скрестив руки на груди.
Именно так лежал в гробу дедушка.
Джесс выглядела по-другому.
Может быть, она по ту сторону решетки. Может быть, по ту сторону двери. Обрадуется ли она мне? Или разозлится? Смогу ли я, глядя на нее, понять ее чувства?
Жаль, что я не умею плакать, как другие люди.
ЭММА
Лекарства Джейкоба и остальные вещи уместились в две большие сумки на змейках. Некоторые лекарства по рецепту — например, седативные препараты, которые выписала доктор Мурано, — остальные, к примеру глутатион, я заказываю по Интернету. Я жду у тюрьмы, у входа для посетителей, держу в руках сумки. Двери открываются.
Мама, бывало, рассказывала мне, как у нее в детстве лопнул аппендицит. Это случилось до того, как родителям разрешили оставаться с детьми в больницах, поэтому бабушке приходилось за четыре часа до начала посещений приезжать в больницу и выстаивать длиннющую очередь, чтобы моя мама смогла увидеть ее с больничной койки. Бабушка стояла и улыбалась, пока посетителей не пускали внутрь.
Если Джейкоб будет знать, что я жду его, если привыкнет, что мы будем видеться каждый день в девять часов, — вот тот порядок, за который он может цепляться.
Я ожидала, что у ворот тюрьмы будет больше людей, но, скорее всего, для остальных матерей, которые приходили в тюрьму на свидание с сыновьями, это уже стало хорошо знакомым ритуалом. Возможно, они уже привыкли к заведенному порядку. У ворот со мной ждет только один человек — мужчина в костюме. В руках у него портфель. Должно быть, адвокат. Он переминается с ноги на ногу.
— Холодно, — говорит он, натянуто улыбаясь.
Я улыбаюсь в ответ.
— Холодно. — Скорее всего, он адвокат подсудимого и пришел на встречу со своим клиентом. — Вы знаете… как все происходит?
— Вы впервые? — интересуется он. — Пара пустяков. Входите внутрь, предъявляете водительские права, проходите через металлоискатель. Вроде тех, что в аэропорту.
— Только отсюда никуда не улететь, — задумчиво говорю я.
Он бросает на меня взгляд и смеется.
— Это уж будьте уверены!
По ту сторону стеклянной двери появляется сотрудник тюрьмы и отпирает замок.
— Доброе утро, Джо! — приветствует его адвокат, и надзиратель что-то бормочет в ответ. — Смотрел вчера игру «Брюинз»?
— Еще бы! Вот скажите мне, как «Патриоты» и «Сокс» могут выиграть чемпионат, если «Брюинз» катаются на льду точно коровы?
Я следую за ними до пропускного пункта. Надзиратель заходит внутрь, адвокат предъявляет ему водительское удостоверение. Адвокат что-то царапает на планшете и передает свои ключи надзирателю. Потом проходит через металлоискатель, направляется дальше по коридору и исчезает из виду.
— Чем могу помочь, мадам? — спрашивает надзиратель.
— Я пришла на свидание с сыном, Джейкобом Хантом.
— Хант. — Он проверяет по списку. — А-а, Хант. Есть такой. Поступил вчера вечером.
— Да.
— Еще не разрешено.
— Что?
— Свидание. К субботе, вероятно, выяснится. В любом случае, все свидания по субботам.
— По субботам? — переспрашиваю я. — Вы хотите, чтобы я ждала до субботы?
— Мне очень жаль, мадам. Пока вам не разрешат свидания, ничем помочь не могу.
— Мой сын аутист. Ему необходимо меня видеть. Когда меняется заведенный порядок вещей, он может разволноваться. Даже впасть в буйство.
— Тогда, полагаю, хорошо, что он за решеткой, — отвечает надзиратель.
— Но ему необходимы лекарства…
Я поднимаю две огромные сумки и ставлю их на край конторки.
— Наши врачи снабдят его всеми необходимыми медикаментами, — заверяет надзиратель. — Я могу дать вам заполнить необходимые бумаги.
— Это диетические добавки. Он не может есть продукты с глютеном или казеином…