Любовное состязание, стр. 34

Поскольку Дункан уже перешел на крик, Конистан крикнул ему в ответ:

– Остынь!

Но охваченный неистовой яростью, Дункан ощущал настоятельную потребность высказаться. Ему вспомнились вещие слова Торни о том, что в один прекрасный день он сумеет открыто восстать против деспотической власти старшего брата, однако он никак не предполагал, что его бунт выльется именно в такую форму. По что было, то было, и сейчас Дункан стоял, с вызовом глядя в лицо Конистану и глубоко зарывшись каблуками в мягкий садовый грунт. Еще вчера он не поверил бы, если бы ему сказали, что предметом спора между ним и братом станет Грэйс Баттермир.

– Я не собираюсь остывать! – ответил Дункан, вскинув голову. – Ты ловко этим пользовался всякий раз, когда надо было меня осадить, не так ли? Все, что от тебя требовалось, это сказать: «Дункан, остынь», или «Дункан, не заносись», и я, как дурак, поджимал хвост! Но сегодня это не сработает! Не надейся!

– Дункан! – Похоже, Конистан был по-настоящему расстроен, глубокая морщина пролегла меж его бровей. Пристально заглядывая в глаза брату, он схватил его за плечи и слегка встряхнул. – Что я такого сделал, чем заслужил такое обращение? Опомнись, подумай, что ты говоришь? По-твоему выходит, будто я какой-то людоед, готовый вцепиться тебе в глотку при малейшем неповиновении! Хотелось бы надеяться, что я вовсе не такой несносный опекун, каким ты меня изображаешь! Неужели меня считают деспотом? Сама мысль об этом мне неприятна до крайности!

Эти слова заставили Дункана несколько смягчиться, но в то же время они помогли ему понять, что Конистан даже не представляет, какое воздействие оказывают его манеры на более впечатлительных и менее закаленных людей годами моложе его самого. Поэтому он продолжал, хотя и значительно понизив голос:

– По-моему, ты просто не понимаешь, как тяжело выслушивать твои гневные отповеди и выносить эту твою ледяную вежливость. Но я не стану спорить с тобой об этом… Только не думай, будто я не ценю все, что ты для меня сделал за прошедшие годы. Ведь когда я только поступал в Оксфорд, моя карьера была уже сделана! Стоило мне только заявить во всеуслышание, что мы с тобой родня, как все двери открывались передо мною, словно по волшебству! Я чувствовал себя Моисеем, перед которым разошлись воды Красного моря! [19] – Он вдруг рассмеялся. – Честное слово, Роджер, даже солнце начинало светить ярче при одном упоминании твоего имени. Но я хочу жить собственной жизнью! Пойми, сколь бы добрыми ни были твои намерения, тебе давно уже пора передать бразды правления мне самому и перестать волноваться из-за каждой мамаши, хлопочущей у о замужестве дочки, или любой другой интриганки, которой вздумалось навести на меня свой лорнет. И если мне нравится валять дурака, приглашая на танец по три раза кряду мисс Грэйс Баттермир или любую другую девицу, пришедшуюся мне по вкусу, тебя это совершенно не касается!

Воцарилось молчание. О чем думал в эту минуту Конистан, Дункан даже вообразить не мог. Виконт молча разжал пальцы, сжимавшие плечо брата, и рука его упала плетью. Потом он медленно отвернулся от Дункана, и мрак ночи окутал его лицо, надежно укрыв его мысли.

А Дункан ощутил облегчение, словно ему наконец удалось сбросить с плеч тяжкий камень, который пришлось пронести много долгих миль. Впервые с тех пор, как он себя помнил, его сердце стало легким, словно перышко, освободившись от тысячи безымянных тревог, терзавших его в прошлом. Он знал, что поступил правильно, высказав откровенно все, что думал.

– Береги себя, – наконец проговорил Конистан едва слышным шепотом.

Кивнув в направлении сарая, он пошел вперед по тропинке.

Дункан торопливо последовал за ним. С каждым новым шагом ликование, наполнившее было его душу, начало угасать. Неотступная мысль, все еще смутная, неоформившаяся в уме, стала точить его. «Береги себя». Что Конистан хотел этим сказать? Конечно, он о себе позаботится! Неужели Роджер не может доверить ему надлежащее устройство его собственной жизни?

Однако по мере того, как эта мысль прояснялась в его мозгу, Дункан вдруг отчетливо понял, что именно его так тревожит. За всю жизнь ему еще ни разу не приходилось брать на себя полную ответственность за свои поступки, и теперь подобная перспектива показалась ему одновременно и пугающей, и радостной.

Бросив взгляд на Конистана, Дункан наконец понял, до каких пределов простиралась над ним власть старшего брата, как всеохватно было его влияние. Конечно, Конистан желал ему только добра. Но он был слишком сильным, слишком властным, слишком упрямым в своем стремлении все и вся приводить в порядок по собственному разумению, не спрашивая, нравится это окружающим или нет!

21

Конистан понимал, что переставляет ноги, так как чувствовал, что его черные атласные башмаки все больше промокают от ходьбы по заросшей травой тропинке, ведущей к сараю, но все его тело с головы до ног было сковано странным онемением. И в самых страшных снах ему не могло присниться, что Дункан способен наброситься на него в таком ожесточении, с такими горькими упреками. Его гордость была оскорблена настолько, что он едва удерживал готовые сорваться с уст язвительные замечания о невозможности рассуждать здраво, когда имеешь дело с недорослями.

С другой стороны, он не мог не признать, что в словах Дункана было зерно истины, раздражавшее его, как камешек, к несчастью, попавший ему в сапог во время лучшей осенней охоты прошедшего сезона. Конистану мучительно хотелось выбросить из головы суровую отповедь младшего брата, но обидные слова продолжали звучать в голове, сводя его с ума.

Деспот. Ледяные манеры. Надменная бровь. Ему не хотелось узнавать себя в этом портрете, но еще горше было сознавать, что именно рука Дункана набросала его на полотне. Мнением Эммелайн Конистан мог пренебречь, пребывая в убеждении, что с самых первых дней знакомства она составила себе ошибочное представление о нем, не удосужившись узнать его как следует. Но Дункан, проживший бок о бок с ним всю свою жизнь, не сговариваясь с Эммелайн, предъявил ему, в сущности, те же претензии, и теперь от них не так легко было отмахнуться.

Они все ближе подходили к сараю, и Конистан взглянул на своего воспитанника в надежде увидеть на его лице что-то вроде раскаяния. Если бы мальчик извинился, он был бы счастлив забыть его неуместные замечания и вернуть себе душевное спокойствие, а также остаться при убеждении, что во всех его спорах и раздорах с Эммелайн была повинна исключительно и только она сама.

Однако Дункан, шагавший по тропинке, казался удивительно спокойным и довольным собой. В эту минуту его внимание было, по-видимому, полностью поглощено красотой темной звездной ночи и зубчатыми контурами Игл-Крэга на дальнем берегу озера. Конистан ощутил в душе нарастающую тревогу.

К счастью, напряжение, возникшее между братьями во время ожесточенного спора, в значительной мере ослабело, когда они достигли порога сарая. Конистан настежь распахнул дверь, давая Дункану возможность полюбоваться изысканной красотой внутреннего убранства, и на младшего брата это зрелище произвело сильное впечатление.

– Просто не верится, – восторгался Дункан, оглядывая обе комнаты. – И ты говоришь, что все это было сделано за полдня? Но это невероятно! – Принюхавшись, он вдруг рассмеялся и добавил:

– Излишне упоминать об этом, Роджер, но даже самые крепкие пачули Эммелайн не могут замаскировать точного местоположения твоих… э-э-э… – как бы это сказать? – апартаментов!

Конистан через силу улыбнулся. Он все еще не мог оправиться от потрясения. Даже лицо его как будто окаменело. Услышав ржание одной из лошадей, он ответил:

– К этому быстро привыкаешь. Я; по крайней мере, привык сразу. И хотя у меня не было заранее обдуманного намерения лишить Стэнвикса душевного равновесия, оставшись здесь, должен признать, что испытываю несказанное удовольствие, наблюдая, как он морщит нос при каждом вдохе.