Противостояние. Армагеддон, стр. 69

Я пришел в этот сад в одиночку И на розах сияла роса И услышал слова, что полны торжества Нам послали Его небеса В этой дивной стране Он подходит ко мне Говорит мне, что я его сын И тот рай, что найду я в волшебном саду Не знал… никогда… ни один.

Когда куплет кончался, Ник протискивался к началу ряда, и там, на небольшой лужайке, оказывалась хижина. Слева от нее стояла ржавая бочка для мусора, а справа висела старая шина, служившая качелями. Шина была подвешена к яблоне, искривленной, но покрытой зеленой листвой. Окна были распахнуты, и летний ветерок раздувал оборванные белые занавески. Со всех сторон домик был окружен кукурузой, ряды которой тянулись, на сколько хватало глаз. Только на север сквозь нее пролегала грязная дорога, уходившая к далекому горизонту. И тогда Ник понимал, где он находится — округ Полк, штат Небраска, к западу от Омахи и немного к северу от Оцеолы.

На крыльце сидела самая старая женщина Америки, негритянка с пушистыми белыми волосами. Она была очень худа, на ней было домашнее платье и очки. Она выглядела такой тонкой, что, казалось, летний ветерок мог подхватить ее и унести в высокое синее небо. А инструмент, на котором она играет (возможно, именно он-то и удерживает ее на земле), называется «гитара». «Так вот как звучит гитара, неплохо», — думает Ник в своем сне. Он мог бы так простоять до конца дня, наблюдая за старой женщиной посреди кукурузных полей и слушая. Ее лицо испещрено миллионами морщинок, словно подробная географическая карта — по ее впалым щекам пролегают реки и каньоны, под подбородком идут горные кряжи, глубоко запали пещеры глаз.

Она снова начинает петь, аккомпанируя себе на старой гитаре:

Ии-сус: придешь ли ты сюда?

Ооо, Ии-сус, придешь ли ты сюда?

Иисус, придешь ли ты сюда?

Ибо… есть в тебе нужда Ооооо, в мире есть в тебе нужда В наши дни…

Скажи, мальчик, что ты здесь делаешь?

Она кладет гитару себе на колени, как грудного ребенка, и жестом подзывает его к себе. Ник подходит. Он говорит, что просто хотел послушать ее песню, что ее песня очень красива.

«Ты разобрался с этим черным человеком?»

«Он пугает меня. Я боюсь…»

«Мальчик, ты должен боятся. Все мы смертны.»

«Но как мне сказать ему нет? Как мне…»

«Как ты дышишь? Как ты видишь сны? Никто не знает. Но приходи ко мне. В любое время. Меня называют матерью Абагейл. Думаю, я самая старая женщина в этих местах, и я до сих пор сама готовлю себе печенье. Приходи ко мне в любое время, мальчик, и приводи своих друзей.»

«Но как мне со всем этим справиться?»

«Господь благословит тебя, мальчик, никто другой тебе не поможет. Просто надейся на лучшее и приходи к матери Абагейл, когда захочешь. Думаю, я по-прежнему буду здесь, искать меня тебе не придется. Так что приходи повидать меня, Я по-прежнему…»

«…здесь, прямо здесь…»

Он просыпался, и Небраска, запах кукурузы и темное, морщинистое лицо матери Абагейл постепенно растворялись в небытии. В сознание просачивался реальный мир, но не столько вытесняя сон, сколько заслоняя его.

Он снова был в Шойо, штат Арканзас, его звали Ником Андросом, и он никогда не мог ни говорить, ни слышать звуки «гитары»… но он по-прежнему был жив.

Он сел на койке, опустил ноги на пол и поглядел на рану. Опухоль немного спала. Боль уменьшилась. Я выздоравливаю, — подумал он с огромным облегчением. Скоро я буду в полном порядке.

Он поднялся с койки и захромал к окну, нога онемела, но чувствовалось, что это пройдет после небольшой физической нагрузки. Он посмотрел на пустынный город, который был уже не Шойо, а трупом Шойо, и понял, что сегодня уедет отсюда. Далеко он не уйдет, но начать путешествие надо.

Куда отправиться? Ну, это он вроде бы знал. Сны — это всего лишь сны, но для начала можно пойти и на северо-запад. В Небраску.

Ник выехал из города на велосипеде примерно в четверть второго третьего июля. Утром он собрал себе рюкзак, положив туда на всякий случай несколько упаковок пенициллина и кое-какие консервы. Он также захватил несколько коробок с патронами и флягу.

Он шел по улице, заглядывая в гаражи, и наконец нашел то, что ему было нужно: гоночный велосипед, который как раз подходил к его росту. Он медленно поехал вниз по Главной улице, и его раненая нога начала медленно разогреваться от работы. Он ехал на запад, и его тень следовала за ним. Он миновал изящные, прохладные коттеджи в предместьях города, занавески которых были задернуты на вечные времена.

Эту ночь он провел на ферме в десяти милях к западу от Шойо. К вечеру четвертого июля он был почти уже в Оклахоме. В тот вечер, перед тем как лечь спать, он стоял во дворе другой фермы и смотрел на метеоритный дождь, царапавший черное небо холодным, белым огнем. Он подумал, что никогда не видел такой красоты. Что бы ни ждало его впереди, он был рад тому, что остался в живых.

Ларри проснулся в половину девятого от яркого солнечного света и пения птиц. Он лежал в одном из отделений двойного спального мешка под низкой холщовой крышей двухместной палатки, которую они добавили к своему дорожному багажу в Пассаике утром второго июля.

Это утро в Беннингтоне, штат Вермонт, было особенным. Четвертое июля. День Независимости.

Он сел в своем мешке и посмотрел на Риту. Она по-прежнему спала: ему были видны лишь очертания ее тела под стеганой материей мешка и пух ее волос. Что ж, этим утром он разбудит ее красиво.

Ларри расстегнул молнию и вылез из мешка, сверкая голой задницей. В первый момент по коже пошли мурашки, но вскоре он ощутил тепло летнего утра — было уже около семидесяти по Фаренгейту. Жаркий будет денек. Он выполз из палатки, встал и огляделся.

Рядом с палаткой стоял «Харли-Дэвидсон» с объемом двигателя 1200 см^3. Вместе с мешком и палаткой они раздобыли его в Пассаике. Рите он не нравился — во время езды она отчаянно обхватывала Ларри — но она согласилась с тем, что это самой удобное транспортное средство на дорогах, забитых брошенными и потерпевшими аварию машинами.

Помочившись, Ларри прочистил горло, сплюнул и, настраиваясь, пропел несколько нот. Потом он наорал в легкие побольше воздуха и, чувствуя, как легкий утренний ветерок обвевает его грудь и ягодицы, громко запел:

Эй, дружок, посмотри, Что осталось при свете зари От того, чему был ты так рад В час, когда догорает закат…

Он пропел всю песню до конца, обратившись лицом к простиравшемуся Беннингтону, комически подвывая на последнем куплете, так как Рита уже, наверное, откинула тент и смотрела на него с улыбкой.

Кончив петь, он обернулся, размышляя о том, что лучший способ начать новый год независимости в добрых старых Соединенных Штатах Америки — это устроить добрый старый американский трах.

Но перед палаткой никого не было, и он вновь почувствовал мгновенное раздражение, но тут же решительно подавил его в себе. Надо просто поставить себя на ее место, вот и все. Надо помнить о том, что она гораздо старше тебя, привыкла к другой жизни, и ей гораздо труднее, чем тебе, приспособиться к миру, перевернувшемуся с ног на голову. К примеру, эти таблетки. Он не очень-то обрадовался, когда узнал, что она взяла с собой всю свою чертову аптечку. С чего бы это ей нервничать? Почему это ей не спится по ночам? Разве он не заботится о ней?

Он подошел к палатке и на мгновение заколебался. Может быть, дать ей еще поспать? Может быть, она вымоталась? Но…

Он посмотрел вниз на своего вождя краснокожих и убедился в том, что вождь краснокожих вовсе не хочет, чтобы она спала. Исполнение «Звездного банана» привело его в состояние полной боевой готовности. Ларри откинул тент и заполз внутрь.

— Рита?

После свежести раннего утра запах внутри палатки ошеломил его. Он был не таким уж сильным, потому что палатка достаточно хорошо вентилировалась, но все же достаточно сильным, чтобы желудок его завязался узлом. Это был сладко-кислый запах рвоты.

— Рита? — Она лежала неподвижно, и лишь пух ее волос торчал из мешка. Его тревога нарастала. Он пополз к ней на четвереньках, и запах стал еще сильнее. — Рита, с тобой все в порядке? Проснись, Рита!