Почти как «Бьюик», стр. 39

— Ничего страшного. — Она похлопала меня по руке. Хорошая девочка. Всегда такой была. И со своими обязанностями справляется лучше, чем Мэтт Бабицки, на порядок лучше, да и смотреть на нее куда приятнее, чем на него.

Я накрыл ее руку своей, легонько сжал. Потом продолжил, и слова стали срываться с языка куда как легче. Странно это, но, если говоришь о прошлом, оно возвращается. И становится все отчетливее и отчетливее.

— Я вскинул глаза на этот «бьюик». И хотя он стоял посреди гаража, в добрых двенадцати футах от меня, мне вдруг показалось, что до него рукой подать. Огромного, как гора Эверест. Сверкающего, как грань бриллианта. У меня возникло ощущение, что фары — глаза, и они смотрят на меня. И я услышал шепот. Не удивляйся, парень. Шепот мы все слышали. Бессловесный шепот, никто ничего разобрать не мог, но я его точно слышал. Только звучал он прямо в голове, попадал туда не через уши. Прямо-таки телепатия. Может, у меня разыгралось воображение, но не думаю. Я сразу превратился в шестилетнего малыша. Боящегося того, кто живет под моей кроватью. Потому что живущий там собирался утащить меня к себе, я это точно знал. Забрать туда, где теперь находился Эннис. Вот я и запаниковал. Задергался, закричал: «Вытаскивайте меня, вытаскивайте, скорее!» И они вытащили. Сержант и другой парень…

— Другим парнем был я, — заметил Сэнди. — Ты напугал нас до чертиков, Фил. Сначала вроде бы все шло хорошо, а потом ты вдруг заорал и задергался. Я думал, у тебя горлом пойдет кровь или ты посинеешь лицом. Но ты только.., да ладно, — и жестом предложил мне продолжать.

— Листочки я вытащил. Вернее, то, что от них осталось.

Испугавшись, я сжал пальцы в кулаки, понимаешь? Сжал листочки. А оказавшись за дверью, понял, что руки у меня мокрые. Люди кричали: «Ты в порядке? Что случилось, Фил?»

Я стоял на коленях, рубашка задралась до шеи, живот покраснел от трения о бетонный пол. Подумал: «Я стер ладони в кровь, вот они и мокрые». А потом увидел белую пасту. Похожую на зубную. Это все, что осталось от листьев.

Я замолчал, задумался.

— А вот теперь я намерен сказать вам правду, понятно?

Никакая это была не паста. Я словно зажал в руках бычью сперму. И еще этот ужасный запах. Вы можете сказать: «Немного мяты и капусты, что тут ужасного?» — и будете правы, но одновременно и не правы. Потому что на земле ничего так не пахнет. Во всяком случае, мне такой запах не встречался.

Я вытер ладони о штаны и прошел в дом. Спустился в подвал. Брайан Коул как раз выходил из тамошнего сральника. Он вроде бы услышал какие-то крики, пожелал узнать, с чего сыр-бор. Я не просто ему не ответил, вообще не отреагировал на его вопрос. Проскочил мимо, словно и не увидел. Чуть не сшиб с ног. Стал мыть руки. Мыл и представлял, как белая жижа, теплая, мягкая, склизлая, выдавливалась из кулаков. От мысли, как она покалывала ладони и подушечки пальцев, меня вывернуло. Мой желудок не только выдал съеденный обед. Нет, поднялся к горлу и вывернулся наизнанку вместе со всем, что в нем находилось.

Примерно так же, как мать выливала с крыльца воду из тазика, в котором мыла посуду. Брызнул фонтан. Я не хотел бы об этом рассказывать, но ты должен знать все. Я не блевал — умирал. Такое случалось со мной лишь однажды.

Когда я впервые увидел человека, погибшего в автоаварии.

Добравшись туда, первым делом я увидел батон белого хлеба, лежащий на разделительной полосе старой Стэтлер-пайк, а потом — верхнюю половину тела ребенка. Мальчика со светлыми волосами. По его языку ползла муха. Мыла лапки в слюне. Этого мне, хватило. Я думал, что умру раньше, чем проблююсь.

— Со мной такое тоже случалось, — вставил Хадди. — Стыдиться тут нечего"

— Я и не стыжусь, — ответил я. — Стараюсь, чтобы он понял, вот и все. Ясно? — глубоко вдохнул, набрал полную грудь сладкого воздуха, и тут до меня доходит, что отец парнишки тоже погиб на дороге. Я ему улыбнулся. — Спасибо Господу за маленькие радости — унитаз находился рядом с раковиной, так что практически ничего не попало ни на мои ноги, ни на пол.

— А в конце концов листья исчезли, — добавил Сэнди. — В буквальном смысле этого слова. Растаяли, как колдунья в «Волшебнике страны Оз». Какое-то время мы видели их следы на полу гаража Б, через неделю от них остались лишь маленькие пятнышки на бетоне. Желтоватые, очень светлые.

— Да, а я на пару месяцев стал одним из тех, кто постоянно моет руки. — Я вздохнул. — Иногда не мог прикоснуться к еде. Если жена паковала мне сандвичи, я брал их салфеткой, так и ел, последний кусочек сбрасывал с салфетки в рот, лишь бы не трогать пальцами. Если есть приходилось в патрульной машине, надевал перчатки. И все равно думал, что заболею. Представлял себе, что у меня начнется болезнь десен, от которой выпадают зубы. Но это прошло. — Я посмотрел на Неда, подождал, пока он встретится со мной взглядом. — Осталось в прошлом, сынок.

ТЕПЕРЬ: СЭНДИ

Нед смотрел на Фила. Лицо парнишки было спокойным, но я чувствовал во взгляде неприятие последних слов, вывода. Думаю, почувствовал это и Фил. Сложил руки на груди, опустил голову, уставился в пол, как бы говоря, что он все сказал, закончил давать показания.

Нед повернулся ко мне:

— А что произошло в тот вечер? Когда вы вскрыли «летучую мышь»?

Он продолжал называть это существо летучей мышью, хотя никакой летучей мышью оно не было. Это всего лишь слово, которое я использовал, по терминологии Керта — гвоздь, чтобы повесить шляпу. И внезапно я на него разозлился. Не просто разозлился, он, можно сказать, вывел меня из себя. Но злился я и на себя, что испытываю такие чувства, смею их испытывать. Видите ли, разозлился-то я из-за сущего пустяка. Не понравилось, что мальчишка поднимает голову. Встречается со мной взглядом. Задает вопросы.

Делает глупые предположения. К примеру, называет летучей мышью невиданное, неописуемое существо, которое выбралось через щель в полу вселенной, а потом умерло.

Но прежде всего вывели меня из себя его поднятая голова и глаза. Понимаю, меня это характеризует не с лучшей стороны, но и лгать насчет этого не собираюсь.

До этого момента я главным образом его жалел. С того дня, как он начал захаживать в расположение взвода, во всех своих действиях руководствовался жалостью. Потому что, моя окна, сгребая листья или убирая снег, он не поднимал головы. Смиренно уткнувшись в землю. И не было нужды смотреть в его глаза. Не было нужды задавать себе вопросы. С жалостью удобно. Не так ли? Жалость возносит на вершину. А теперь он вдруг поднимает голову, спрашивает, что его интересует, не довольствуясь тем, о чем ему рассказывают, а в глазах нет и толики смирения. Он думал, что имеет на это право, — вот это меня и взбесило. Он думал, что я несу за все ответ, что рассказанное здесь — не подарок, а возвращаемый должок, и это взбесило меня еще больше. А окончательно добило осознание его правоты. Так и хотелось врезать ему ребром ладони по подбородку, сбросить со скамьи на землю. Он думал, что имеет право все это слушать, вот мне и хотелось, чтобы он об этом пожалел.

Полагаю, наше отношение к молодым со временем особенно не меняется. У меня не было ни детей, ни семьи, наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что женился на взводе Д. Но опыт общения с молодыми у меня есть, и немалый. И с патрульными, и с гражданскими.

Часто приходилось иметь с ними дело. И мне представляется, когда мы больше не можем жалеть их, когда они отвергают нашу жалость (если без негодования, то с раздражением), то тогда мы начинаем жалеть себя. Хотим знать, куда ушли наши дорогие малыши, наши милые крошки? Разве мы не учили их играть на фортепьяно, не показывали им крученые броски? Разве не читали первые книжки, не помогали в поисках потерянных вещей? Так как они смеют поднимать на нас глаза и задавать свои глупые вопросы? Как смеют требовать большего, чем мы хотим дать?

— Сэнди? Что случилось в тот вечер, когда вы вскрыли…