Игра Джералда, стр. 42
Ни слова больше, — сказала себе самой Джесси. Ни слова больше. С меня достаточно уже раз пережитого.
Она конвульсивно попыталась вырваться из цепких стискивающих ее колец того, что могло называться либо сном, либо воспоминанием, чем бы оно ни было на самом деле. Все ее мысленное усилие передалось телу, в физическом мире сильно вздрогнувшему и изогнувшемуся, отчего ее наручники приглушенно звякнули, когда она несколько раз дернулась из одной стороны в другую. Ей почти удалось добиться своего; на мгновение ей показалось, что она почти вырвалась на свободу. И она действительно освободилась бы, почти наверняка, если в последний момент не стала бы уделять этому так много внимания. Она просто передумала. То, что заставило ее остановиться, было бесформенной тенью, силуэтом, молчаливым и неописуемым словами, но вселяющим ужасный страх — силуэтом нечто, что было способно на такое, по сравнению с чем то, что случилось на террасе в день затмения могло показаться малозначительным и тусклым…. если, конечно, ей еще доведется столкнуться с ним лицом к лицу.
Но может быть, я больше никогда не увижу его. Может быть мне повезет и окажется, что это всего лишь был сон.
Но кроме того, это настойчивое стремление укрыться в собственном сне, было еще не все — было и еще что-то, нечто иное. И некая часть ее страстно мечтала вытащить это самое на открытое освещенное пространство, чтобы ясно рассмотреть и понять, независимо от того, чего это будет стоить.
Не раскрывая глаз, она откинула голову обратно на подушку, широко раскинув поднятые вверх руки. Ее лицо было очень бледным и некрасивым от напряжения.
— В особенности вы, девчонки, — прошептала она в темноту. — В особенности вы должны все это понимать.
Утонув головой в подушке, она опять бросилась навстречу тому, что случилось с ней и вокруг нее в тот далекий день затмения.
Глава восемнадцатая
То, что Джесси увидела через свои солнечные очки и самодельные отцовские фильтры, было настолько странным и внушающим благоговейный страх, что в первые мгновения ее разум отказался это воспринимать. Это было похоже на огромную темную родинку, вроде той, что имелась в уголке рта Анны Франциски, только висело оно в полуденном небе.
И если я говорю во сне… то это потому, что я не видел свою детку всю неделю…
Именно в этот момент она почувствовала, как отцовская рука тихонько сжала холмик ее правой груди. В течение нескольких мгновений рука отца осторожно и нежно сжимала ее грудь, потом nrosqrhk` и медленно и сонно переместилась к другой, левой груди, потом снова вернулась к правой, словно бы пытаясь сравнивать их. Отец теперь дышал очень быстро; его дыхание над ее ухом напоминало звук паровой машины и она снова почувствовала этот странный тугой предмет, упирающийся ей снизу в попку.
Есть ли тут свидетели? — кричал Марвин Гэй, этот торговец душами, своим томным воркующим голосом. — Свидетели, кто видел чтото, где вы?
Папочка? С тобой все в порядке?
Она опять ощутила, как по ее груди бегут легкие мурашки боль и сладостное чувство — жаренная индейка в шоколадной глазури с нугой — но на этот раз она так же ощутила еще и тревогу и нарастающее смятение.
Да, ответил ей он и его голос показался ей совершенно незнакомым, как голос чужого мужчины. Да, со мной все в порядке, только не оборачивайся назад. Он поерзал на месте. Рука, прежде сжимавшая ее грудь, убралась назад и занялась чем-то другим; та рука, что лежала на ее бедре, задвигалась более живо и буквально взлетела вверх, резко увлекая за собой ее пляжное платье.
Папочка, что ты делаешь?
В ее вопросе не было страха, ну может, почти не было; по большей части здесь было простое любопытство. То, что можно было назвать в ее голосе страхом, колыхалось глубоко внизу под поверхностью, подобное тонкой натянутой красной нити. Над ее головой горнило странного небывалого света яростно сверкало вокруг темного пятна, висящего в ночном небе цвета темного индиго.
Ты любишь меня, Тыковка?
Да, конечно…
Тогда ни о чем не беспокойся. Я не сделаю тебе больно. Я хочу тебе только добра. И ласки. Необыкновенной ласки. Просто смотри, пожалуйста на небо и позволь мне быть с тобой ласковым.
Не знаю, папочка, нужно ли мне это делать…
Легкое, поначалу, замешательство упрочилось и приобрело вид уверенности, красная нитка глубинного страха под поверхностью наливалась все большей прочностью и утолщалась.
Я боюсь, что сожгу глаза.
Но верю я, пел Марвин Гэй, Что женщины вернее друга для мужчины нет… и нужно нам держаться за своих подруг, до самого до смертного дня…
Ничего не бойся, сказал он ей, теперь едва не задыхаясь. У тебя еще целых двадцать секунд в запасе. Никак не меньше. Ничего не бойся. И не оглядывайся.
Она услышала, как щелкнула резинка — на его шортах, а не на ее трусах; ее трусики находились там, где и должны были находиться, при том, что она совершенно была уверена в том, что опусти она сейчас глаза, то увидит свои трусы во всей красе — так высоко отец задрал ее летнее пляжное платьице.
Ты любишь меня? — снова спросил ее отец и в тот же миг она полностью уверилась в том, что положительный ответ на этот вопрос может оказаться самым, что ни на есть, неверным, но ей было всего десять лет и положительный ответ был единственным ответом, который она до сих пор научилась давать. Так что она ответила ему, что да, любит.
Свидетели, где же свидетели, умолял Марвин Гэй, уже медленно умолкая.
Ее отец снова пошевелился, прижав твердый предмет еще крепче к ее задку. Внезапно Джесси поняла, что такое это было — не рукоятка отвертки или молотка для отбивания мяса, который лежат у мамы в столе на кухне — и тревога, ощущаемая ею, мгновенно с dnbhrni точностью расставила все по своим местам, причем эта новая расстановка вещей гораздо больше имела общего с ее отцом, чем с мамой.
Это то самое, что случилось с тобой за то, что ты так обращалась со мной, подумала она, глядя на черный круг в небе сквозь несколько слоев закопченого стекла и после: Это именно то, что получили мы оба. Внезапно в глазах у нее поплыло и приятное ощущение ушло. Осталась только тревога, возрастающая с каждой минутой. О, Господи, подумала она. Это наверное моя сетчатка… я все-таки сожгла себе сетчатку…
Рука на ее бедре теперь подвинулась вверх настолько, что проникла ей между ног, скользила дальше и остановившись, когда продвижению помешал пах, крепко схватила ее там. Он не должен был этого делать, подумала она. Это неправильное место для его руки. Если только он…
Не тискает тебя, неожиданно подсказал голос в ее голове.
В последующие года этот голос, который она станет называть Доброй Женушкой, сделается голосом, постоянно ее раздражающим; Женушка станет голосом иногда предупреждающим, голосом чаще всего обвиняющим и, наконец, голосом постоянно отрицающим. Неприятные ощущения, унижение и боль… все это постепенно уйдет, если только ты соберешься с силами и тщательно станешь игнорировать все это, сказала ей Женушка, потому что так она считала. Это был голос, всегда более всего настроенный до конца настаивать на том, что самое что ни на есть неправильное и неверное, на самом деле оказывается верным, являясь частью могущественных планов высших существ, сложных и неподвластных пониманию смертных. Случалось (в основном в течение времени между ее одиннадцатым и двенадцатым днями рождения, когда она называла этот голос мисс Перти, в честь учительницы из класса второй ступени), что для того, чтобы отделаться от этого скрипучего и квакающего, вечно правого голоса, она пыталась зажимать уши руками — что, конечно же, было бесполезно, потому что голос этот происходил с той стороны головы, куда она никак не могла проникнуть — но в этот миг восходящего светила тревоги, под гаснущим во время затмения небом над всем западным Мэном и горящими звездами, отражающимися в глади озера Темное Пятно, именно в этот момент она поняла (в возможном в тот момент ограниченном смысле этого слова), что причина, по которой рука между ее ног находится именно там, но совершенно ясная, обычная и объяснимая и потому она схватилась в бушующем море паники за соломинку рассудительного голоса: