Худеющий, стр. 7
Он выбросил остатки второго бутерброда в окно и с ужасом посмотрел на свои пальцы, запачканные смесью соуса и майонеза. После чего сделал единственно разумную для данной ситуации вещь — расхохотался. И тут же пообещал себе: «Хватит! Этому безобразию пора положить конец».
Вечером, когда он сидел у камина и читал «Уолл-стрит джорнэл», пришла Линда. Пожелала спокойной ночи, поцеловала, слегка отстранилась и сказала:
— Слушай, пап! А ты становишься похожим на Сильвестра Сталлоне!
— О, господи! — воскликнул он, закатив глаза, после чего оба рассмеялись.
Билли Халлек обнаружил, что процедура взвешивания начала обретать черты некоего ритуала. С какого момента это началось? Он не знал. Еще будучи молодым парнишкой, он иногда становился на весы, бросал мимолетный взгляд на шкалу и отправлялся дальше. В какой-то момент, начиная со 190 фунтов и до нынешней почти восьмушки тонны, возник этот ритуал.
«Какой к черту ритуал?» — сказал он себе. — «Привычка. Всего лишь привычка».
«Ритуал», упрямо прозвучал шепот из глубин сознания. Он был агностиком и не переступил порога какой-либо церкви с тех пор, как ему исполнилось девятнадцать. Но ритуал распознавал сразу, когда видел его. Процедура со взвешиванием уподобилась коленопреклонению. «Ты видишь, Господи, как регулярно я это делаю. Так спаси и сохрани этого белого перспективного юриста от сердечного приступа или от среднестатистического инфаркта в возрасте сорока семи. Именем холестерина и ожирения. Аминь».
Ритуал начинается в ванной. Сначала сними одеяния. Облачась в темно-зеленый плюшевый халат. Брось грязное белье в стиральную машину. Если костюм надевал пару раз и не запачкал, повесь его аккуратно в шкаф на плечики.
В ванную входи с благоговением. Это исповедальня твоего веса и, соответственно, твоей судьбы. Сними халат, повесь на крюк возле умывальника. Помочись. Если есть хоть малейшие позывы сходить по-большому, сделай непременно. У него не было ни малейшей идеи, сколько могут в среднем весить его экскременты, но принцип был незыблемым: избавься от любого лишнего груза.
Хейди исподволь приметила этот ритуал и однажды не без легкого сарказма спросила, не желает ли он в подарок к дню рождения страусиное перо. Тогда, сказала она, он сможет вставлять его себе в глотку и парочку раз блевануть перед тем, как взвешиваться. Билли предложил ей тогда не выпендриваться… а ночью подумал, что идея-то, в принципе, не такая уж плохая.
И вот наконец однажды утром, в среду, Халлек впервые послал весь этот ритуал к чертовой бабушке. Утром в среду Халлек стал еретиком. Он стал чернее сектантов «черной мессы», поскольку вроде этих поклонников дьявола сознательно перевернул все вверх тормашками, как они переворачивают распятие.
Сперва он оделся, положил в карманы всю мелочь, какую смог найти (плюс, разумеется, его армейский нож), надел свои самые тяжелые башмаки, сожрал мощный завтрак, игнорируя настойчивые позывы шлаков организма на волю. Два яйца, поджаренные с ветчиной, тост и прочее были залиты апельсиновым соком и чашкой кофе (три кусочка сахара).
Со всей этой смесью, бурлящей в животе, Халлек поднялся в ванную, где встал на весы и посмотрел на шкалу. Смотреть на нее было неприятно, а в этот момент — тем более.
Он взглянул внимательно.
221.
«Такого быть не может!» Сердце учащенно забилось в груди. «Чушь собачья! Что-то свихнулось тут окончательна. Что-то…»
— Прекрати, — хрипло прошептал Халлек. Он попятился от весов, как пятятся от пса, готового укусить. Приложил ко рту тыльную сторону ладони и начал тереть ею губы.
— Билли? — Хейди поднималась по лестнице.
Халлек повернул голову влево и увидел собственное побелевшее лицо в зеркале, под глазами — красноватые мешки, которых раньше не было. Лесенка морщин на лбу показалась более глубокой.
«Рак», подумал он вновь, и это слово смешалось с шепотом старого цыгана.
— Билли, ты наверху?!
«Рак. Точно он, проклятый. Вот и все. Каким-то образом он меня проклял. Старуха была его женой… или сестрой… и он наложил на меня свое проклятье. Неужели такое возможно? Неужели? Неужто уже сейчас рак пожирает меня изнутри, подобно тому, как его нос?..»
Тихий сдавленный стон вырвался из глотки. Лицо в зеркале было воплощением болезненного ужаса — набрякшая физиономия инвалида. В этот момент Халлек почти полностью убедился: у него — рак.
— Билли-и-и!
— Я здесь. — Его голос прозвучал ровно. Почти.
— А я тут ору, ору!
— Извини. «Только не поднимайся сюда, Хейди. Не смотри на меня в таком виде, а то отправишь меня сразу в эту чертову клинику „Мэйо“. Ради Бога, оставайся там. Прошу тебя».
— Ты не забудешь записаться к доктору Майклу Хаустону?
— Нет, — ответил он. — Я запишусь.
— Спасибо, дорогой. — Хейди милосердно удалилась.
Халлек помочился, помыл руки и лицо. Когда он решил, что принял свой нормальный вид, спустился с лестницы, пытаясь беззаботно насвистывать.
Никогда в жизни ему еще не было так страшно.
6. 217
— Сколько сейчас весишь? — спросил доктор Хаустон. Халлек решил говорить начистоту и прямо сообщил ему, что потерял около тридцати фунтов за три недели.
— Ого! — воскликнул Хаустон.
— Хейди малость волнуется. Сам знаешь — эти жены такие…
— Она права, что волнуется, — сказал Хаустон.
Майкл Хаустон был для Фэйрвью образцом мужчины: красавец доктор с седыми волосами и ровным загаром. Когда видишь его под тентом за столиком бара в клубе, невольно думаешь, что перед тобой молодая версия героя известного сериала — доктора Маркуса Велби. Теперь он сидел в баре у плавательного бассейна, который здесь называли корытом. На Хаустоне были красные штаны для гольфа, подпоясанные широким белоснежным ремнем, туфли для гольфа — естественно, тоже белоснежные. Рубашка — фирмы «Лакост», часы — «Ролекс». Пил он «пинеколада». Его стандартной шуточкой была: «пенис-колада». У них с женой росли два невероятно красивых ребенка, жили они в большущем доме в нескольких минутах ходьбы от клуба — на улице Лантерн Драйв. Этим обстоятельством Дженни Хаустон любила похвастаться, когда выпивала, заявляя, что дом стоил свыше ста пятидесяти тысяч. Хаустон ездил на коричневом «Мерседесе» с четырьмя дверцами. Супруга — на «Кадиллаке-Симаррон», напоминавшем «роллс-ройс», страдающий геморроем. Их детишки посещали частную школу в Уэстпорте. Местные сплетни, которые чаще всего оказывались правдой, утверждали, что Майкл и Дженни Хаустон, видимо, достигли своего модуса вивенди: он был маниакальным бабником, а она начинала принимать виски каждый день с трех часов. «Типичная семья Фэйрвью», подумал Халлек и вдруг, помимо страха, ощутил усталость. Он в самом деле слишком хорошо знал эту публику.
Билли посмотрел на собственные сверкающие белые туфли и подумал: «Перед кем выпендриваешься? Все эти одеяния — ритуальные перья племени».
— Завтра я хочу видеть тебя у себя в кабинете, — сказал Хаустон.
— Да у меня еще процесс в суде…
— Плюнь на процесс. Это гораздо важнее… А пока вот что скажи: у тебя никаких кровотечений не было?
— Нет.
— Ну, буквально даже из скальпа, когда причесываешься?
— Нет.
— Какие-нибудь незаживающие ранки? Нарывы?
— Нет.
— Отлично, — сказал Хаустон. — Кстати, я сегодня заработал восемьдесят четыре очка. Каково, а?
— Я думаю, еще пару лет тебе придется поиграть, прежде чем станешь мастером, — ответил Билли.
Хаустон засмеялся. Подошел официант. Хаустон заказал еще один «пенис-колада», Халлек — один «Миллер»: страшно захотелось вдруг пива.
Майкл Хаустон наклонился к нему. Взгляд его был серьезен, и Халлеку снова стало страшно. Словно тонкая игла начала прощупывать очертания его желудка. С тоской он подумал, что в его жизни произошла перемена и отнюдь не к лучшему. Отнюдь. Он был очень напуган. Месть цыгана.
Строгий взгляд Хаустона зафиксировался на Билли, и тот услышал:
— Пять шансов из шести, что у тебя рак, Билли. Мне нет нужды даже рентген делать. Твое завещание в порядке? Хейди и Линда не пропадут? Знаешь, когда ты еще относительно молод, тебе и в голову не приходит что такое может с тобой произойти. Однако может. Еще как может.