Ушли клоуны, пришли слезы…, стр. 82

— Действие оперы происходит в Испании и Италии примерно в тысяча семьсот пятидесятом году. У старика отца красавица дочь. Ее зовут Леонора. А отца зовут маркиз де Калатрава, и он…

— Как его зовут?

— Маркиз де Калатрава.

— Вот смешное имя.

— Калатрава?

— Нет. Маркиз! Я такого имени никогда не слышала.

— Это не имя, Еля. Это, знаешь ли, титул. Дворянский титул. В Италии это что-то вроде нашего маркграфа.

— А, — понятно, — сказала Еля. — И что дальше?

— Его дочь Леонора любит метиса Альваро.

— Опять начинается, — сказала Еля. — Что такое метис, господин Вестен?

— Метис — это человек смешанных кровей.

— А что такое человек смешанных кровей?

— Человек, родители и предки которого — разных рас. В данном случае он — сын белой или индейца или индеанки и белого…

Люди разных кровей, подумал Вестен, я бы мог тебе очень много рассказать на эту тему, маленькая моя девочка. При нацистах были, например, метисы-евреи. Первой и второй степени. В зависимости от того, кто из родителей ариец, а кто еврей и полуеврей. Если отец был арийцем, а мать еврейского происхождения, то отец почти до самого конца войны мог сохранить семью. Если же арийкой была мать, а отец евреем, он ничем семье помочь не мог. Тогда, если он не успел вовремя эмигрировать, отцу суждено было погибнуть. Да и семье тоже. Что касается полукровок, то фюрер хотел однозначно — и бесповоротно — решить их судьбу после «конечной победы». Оставалось как-никак немало важных особ — военных, экономистов, художников, — которые были полукровками и в которых страна какое-то время еще нуждалась…

— Понимаешь, отец заявил, что он никогда не согласится на брак красавицы дочери Леоноры с Альваро…

— С этим метисом? — переспросила Еля.

— …да, чтобы она вышла замуж за метиса Альваро. Ну и как ты думаешь, что они оба сделают?

— Сбегут, — сказала Еля.

— Правильно! Леонора пожелала отцу доброй ночи. Вообще-то она не сказала, а пропела.

— Почему?

— В операх почти все время поют.

— Почему?

— Потому что… На то они и оперы. Я тебе все рассказываю потому, что ты, может быть, не все слова поймешь. Будешь хотя бы знать содержание.

— Да, спасибо. Смешно как-то.

— Что?

— Что люди в операх все время поют. В жизни ведь они не поют все время. Представьте себе, что мы бы с вами начали целый день петь. — Еля весело рассмеялась. И сразу умолкла. — Извините, я не хотела вам нагрубить, господин Вестен.

— Ничего, ты права. Только опера не жизнь, опера — произведение искусства. — «Боже мой, что я несу!» — Ты никогда не бывала в опере?

— Никогда. Ни разу. Я волнуюсь сейчас примерно так, как перед первым полетом. Да, почти так же. Ну, значит, Леонора пропела своему папе доброй ночи…

— И потом она с грустью прощается со всем, что любила.

— И тоже поет?

— Поет, обязательно поет. И ставит на подоконник горящую свечу.

— Ага, сигнал, — кивает Еля.

— Ну да, знак. Появляется Альваро, Леонора просит его повременить хотя бы еще день.

— Почему? — спросила Еля. — Почему она поставила свечу на подоконник, чтобы он думал, что она согласна бежать, а потом говорит, будто надо повременить?

— Понимаешь… — начал Вестен и подумал: с этим либретто Пиаве Верди и впрямь не повезло. В смысле драматургии и психологии вещь весьма сомнительная. Даже десятилетняя девочка обратила внимание. Вполне объяснимо желание Верфеля написать новое либретто.

И Вестен продолжил рассказ: о муках и сомнениях, о злоключениях влюбленных, об отчаянии и смерти, короче говоря — обо всем том, что делает жизнь интересной и содержательной. И Еля слушала его внимательно и задала еще немало вопросов.

А сейчас, сидя между отцом и Нормой в первом ряду партера оперного театра, она от волнения даже прикусила губу. После разных приключений Альваро, как она знала, присоединился к испано-итальянским войскам в Риме, за смелость его произвели в капитаны. Но он думал, что Леонора умерла.

Он пел свою арию о несчастной судьбе, и лунный свет освещал всю сцену. Он сел на валун, лунный свет стал резче, музыка нагнетала напряжение. Исполнитель роли Альваро пел: «Мир всего лишь мечта, рожденная в аду. Все тщетно, все мы одиноки. Леонора! Любимая! Ты умерла. О-о! Как тягостно мне от несчастной любви. Пусть холод поглотит все и забвение. Я больше не могу…»

Еля смотрела то на Норму, то на отца, она держала их за руки. Норма улыбалась и качала головой. И отец качал головой и улыбался ей. Еля опять обратилась к сцене. А Барски и Норма обменялись долгим многозначительным взглядом.

«Lavita e un inferno all’infelice», [34] — сказано в оригинале либретто.

А Верфель сказал по-своему: «Мир всего лишь мечта, рожденная в аду».

10

— Я ужасно занята, — сказала Петра Штайнбах. — Прямо голова кругом идет. И мехов на рынок выбросили невесть сколько, да еще весенняя мода восемьдесят седьмого года! Я только и знаю, что пишу и пишу письма, обзваниваю всех. В жизни у меня не было столько дел.

Хрупкая молодая женщина, светловолосая и голубоглазая, была сегодня в очень элегантном голубом костюме. Подкрасилась она со вкусом, выглядела свежей и отдохнувшей — несмотря на кучу дел, которые ей якобы предстояло переделать.

До визита к ней Норма с Капланом и Александрой Гордон побывали у Сасаки в инфекционном отделении. Они поговорили о том, что в лабораториях опыты с животными почти прекратились. И не только потому, что они себя исчерпали.

— Вы, фрау Десмонд, журналистка, — сказала Александра. — Вы знаете, как общественность относится к опытам над животными, правда?

— Еще бы, — ответила Норма.

— Вы знаете, — поддержал Александру Сасаки, — какую реакцию вызывают статьи о таких опытах. Какие скандалы. Какое возмущение. Бедные, несчастные зверьки! Как их мучают, терзают! Одна картина страшнее другой. Конечно, когда американцы и Советы освободили узников из концлагерей, картины были пострашнее. А разве возмущение при вести о гибели шести миллионов евреев было всеобщим? Из-за двадцати обезьян-резусов в Австрии чуть не пало правительство. Одного министра едва не вышвырнули. «Немыслимые страдания невинных животных во имя развития косметической промышленности!»

— Евреи резусам не чета, — сказал японец. — Правда, Эли? А как насчет двухсот шестидесяти тысяч погибших в Хиросиме? Какова была реакция человечества? Они были противниками американцев, следовательно, на них можно было преспокойно сбрасывать любые бомбы. На маленьких детей, на грудных, на стариков, на безоружных жителей города. Но и они тоже ни в коей мере не чета резусам. Я не циник, фрау Десмонд, и отнюдь не намерен упрекать в чем-то журналистов. Вопрос в достоинстве, и только. Кто станет спорить, что обезьяны куда более достойные творения природы, чем люди?

И вот Норма стоит перед Петрой Штайнбах, их разделяет толстое стекло до потолка, сквозь которое виден коридор инфекционного отделения. Сейчас здесь больше посетителей, чем во время первого визита Нормы. На большом столе у окна навалены журналы мод. Много журналов валяется прямо на полу. В углу комнаты стоит швейная машинка.

— Вы прекрасно выглядите, фрау Штайнбах, — сказала Норма, на которой зеленый защитный костюм, зеленая пластиковая шапочка, зеленые пластиковые туфли и повязка на лице.

Барски сказал ей, что сегодня, в понедельник, двадцать девятого сентября восемьдесят шестого года в одиннадцать часов дня Сасаки инфицируется вирусом. Норма, конечно, захотела присутствовать при этом, но пришла слишком рано. Барски пока не появился, и Сасаки ждал его прихода. Чтобы не терять время зря, Норма отправилась навестить Петру Штайнбах. Жизнерадостность молодой женщины ее удивила.

— Этот костюм вам очень к лицу, — сказала Норма.

— Я сама его сшила, — с улыбкой ответила Петра. — Я ведь училась на портниху. У меня диплом школы мод, — она покрутилась перед зеркалом. — Да, удачно вышло. — Разговаривать, как и с Сасаки, приходилось через переговорное устройство. — Голубое мне всегда шло. И красное. Сейчас я шью красный костюм. Обязательно приходите посмотреть, когда он будет готов. — Петра понизила голос: — Никто и не узнает, что я свистнула модель у Ива Сен-Лорана. — Она рассмеялась звонко, как ребенок. — Увидела модель в «Воге» и сразу в нее влюбилась. И придумала что-то вроде. Только никому не говорите!