Чужое сердце, стр. 53

Хотя парамедики смогли восстановить сердцебиение еще в машине, доктор By выделил Клэр палату, заключив негласный договор, что здесь она пробудет до прибытия нового сердца – или до остановки собственного. Я наблюдала, как он обследует Клэр, сладко дремлющую в лучах синеватого, морского оттенка больничного света.

– Джун, – сказал он, – давайте выйдем на минутку.

Он закрыл за нами дверь.

– У меня для вас плохие новости.

Я кивнула, закусив нижнюю губу.

– Очевидно, что стимулятор неисправен. Кроме того, анализы показали, что объем мочи уменьшается, а уровень креатинина растет. Это почечная недостаточность, Джун. Больно не только ее сердце – весь организм постепенно гибнет.

Я отвернулась, но не смогла скрыть слезинку, скатившуюся по щеке.

– Не знаю, сколько времени понадобится судьям, чтобы одобрить это донорство, но Клэр не может ждать, пока они уладят все юридические тонкости.

– Я позвоню адвокату, – еле слышно сказала я. – Что я могу сделать?

Доктор By коснулся моей руки.

– Подумайте, как вы будете с ней прощаться.

Я стоически дотерпела, пока доктор By скроется в кабине лифта, и только тогда побежала по коридору, пока не нашла приоткрытую дверь. Заскочив внутрь, я рухнула на колени и выпустила на волю все свое горе – одной длинной, низкой, скорбной нотой.

Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Сморгнув слезы, я разглядела силуэт того священника – приспешника Шэя Борна.

– Джун? Все в порядке?

– Нет, – сказала я. – Совсем не в порядке.

Тогда я увидела то, чего не заметила прежде: золотой крест на вытянутом помосте, флаг со звездой Давида и еще один – с мусульманским полумесяцем. Это была больничная молельня – место, где можно было просить об исполнении самых заветных желаний.

Можно ли желать человеку скорейшей смерти, чтобы другой быстрее получил возможность жить?

– Что-то с вашей дочерью? – спросил священник.

Я кивнула, не в силах посмотреть ему в глаза.

– А можно… В смысле, вы не возражаете, если я помолюсь за нее?

Пускай я не хотела его содействия, пускай я его об этом не просила, но сейчас я готова была отринуть все свои смешанные чувства к Богу, ибо Клэр нуждалась в помощи – помощи любого рода. Я едва заметно кивнула.

Голос отца Майкла, стоявшего всего в шаге от меня, поплыл по холмам и долам простейшей молитвы: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли».

Не отдавая себе отчета, я стала повторять за ним: губы сами вспомнили слова. И как ни странно, молитва не показалась мне фальшивой или натужной – она принесла мне облегчение, словно я передала кому-то эстафетную палочку.

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».

Я будто влезла в теплую фланелевую пижаму посреди снежной ночи, будто включила поворотники, подъезжая к дому.

Я посмотрела на отца Майкла, и мы одновременно вымолвили: «Аминь».

Майкл

Йен Флетчер, бывший «телеатеист», а ныне – уважаемый ученый, проживал в городке Новый Ханаан, штат Нью-Хэмпшир, на ферме у грунтовой дороги. Почтовые ящики в этом захолустье не были даже пронумерованы. Мне пришлось четырежды проехать улицу до конца, прежде чем я набрался смелости остановиться и постучать в его дверь. На стук никто не откликнулся, хотя я явственно слышал какую-то мелодию Моцарта через открытые окна.

С Джун я расстался в больнице, все еще потрясенный встречей с Шэем. Вот вам и усмешка судьбы: едва я позволил себе заподозрить, что таки мог общаться с Богом, Он решительно меня отверг. Мир покачнулся. Странное возникает чувство, когда подвергаешь сомнению всю систему взглядов, которая диктовала твою карьеру, твои ожидания, каждый твой выбор в жизни. Потому-то я и позвонил человеку, прошедшему через все это.

Я еще раз постучал, и дверь распахнулась под моим кулаком.

– Здравствуйте. Кто-нибудь есть дома?

– Входите! – крикнула женщина.

Я зашел в прихожую и сразу заметил обилие колониальной мебели. Внимание мое также привлекли две фотографии на стене: на одной маленькая девочка пожимала руку Биллу Клинтону, на другой она же улыбаясь стояла возле Далай Ламы. В поисках источника звука я проследовал в комнату у кухни, где на столе в окружении деревяшек, стамесок и пистолетов для склеивания высился самый изящный кукольный дом, какой мне только доводилось видеть. Стены его были сложены из кирпичиков размером с ноготь на большом пальце, окна прикрывали миниатюрные ставни, чьи пластинки можно было приподнимать, чтобы пропустить солнечный свет. На крылечке стояли колонны коринфского ордера.

– Вот это да, – пробормотал я, и из-за дома, скрывавшего ее, поднялась женщина.

– О, спасибо, – сказала она. На меня она смотрела чуть недоверчиво, заметив накрахмаленный священнический воротничок.

– Нахлынули дурные воспоминания о католической школе? – подсказал я.

– Да нет… Просто сюда давно уже не приходили священники. – Она вытерла руки о белый передник, вроде тех, что носят мясники. – Меня зовут Мэрайя Флетчер, – представилась она.

– Майкл Райт.

– Отец Майкл Райт.

Я улыбнулся.

– Попался… Это вы сами сделали? – спросил я, указывая на причудливое произведение искусства.

– Ну да. Сама.

– Я ничего подобного в жизни не видел.

– Вот и хорошо, – сказала Мэрайя. – На это и рассчитывает мой клиент.

Я наклонился, чтобы внимательнее рассмотреть крохотный дверной молоточек в виде львиной головы.

– Вы настоящий художник.

– Не совсем. Просто детали даются мне легче, чем общая картина. – Она выключила CD-плеер, исторгавший трели «Волшебной флейты». – Йен говорил, чтобы я ждала вашего визита. И… Черт! – Взгляд ее метнулся в угол комнаты, где валялись без дела детские кубики. – Вы случайно не видели здесь пару маленьких озорников?

– Нет…

– Очень жаль.

Чуть задев меня плечом, она метнулась в кухню и распахнула дверь в кладовую. Двое мальчишек-близнецов, года по четыре, размазывали по белому линолеуму арахисовое масло и варенье.

– О боже! – вздохнула Мэрайя, и два детских личика повернулись к ней, как подсолнухи к солнцу.

– Ты же сказала, что можно рисовать пальцами, – сказал один мальчик.

– Но не на полу же! И не едой! Я бы проводила вас, – сказала она уже мне, – но…

– …нужно разрешить критическую ситуацию?

Она улыбнулась.

– Йен в сарае, идите прямо туда. – Она взяла мальчиков на руки и потащила к раковине. – А вам сначала нужно помыться. Папу будете мучить после.

Я направился по тропинке к сараю. Мне не суждено было иметь детей, я это знал. Любовь к Богу, которой наделен священник, настолько всеобъемлюща, что должна исключить человеческую тягу к созданию семьи: Иисус был моими родителями, братьями, сестрами, детьми – всем. Однако если Фома не ошибся и мы все подобны Господу, а не наоборот, тогда все люди обязаны обзаводиться потомством. У Бога же был Сын – и Он пожертвовал Им. Любой отец, чей ребенок уезжал учиться в другой город, женился или съезжал в отдельную квартиру, понимал эту часть Библии лучше, чем я.

Приблизившись к сараю, я услышал жуткие звуки, как будто внутри расчленяли кошек или забивали телят. Охваченный паникой (а вдруг Флетчер ранен?), я распахнул дверь и обнаружил там девочку-подростка, играющую на скрипке.

Играющую очень плохо.

Она отняла скрипку от подбородка и установила ее на бедре.

– Не понимаю, почему я должна упражняться в сарае.

Флетчер вытащил из ушей затычки.

– Что-что?

Она закатила глаза.

– Ты вообще слышал мою пьесу?

Флетчер ответил не сразу.

– Ты же знаешь, что я тебя очень люблю. – Девочка кивнула. – Ну, скажем так: если бы поблизости сегодня ошивался Бог, заслышав твою игру, он бы дал такого деру, что только пятки бы засверкали.