Атаман из будущего, стр. 5

— Особенно если поднести огонька к пяткам! — отозвался кто-то из второго ряда.

— Нам эти сведения важнее, чем деньги, которые мы собираемся просить у них? — ядовито поинтересовался Гирей. Взгляд на отозвавшегося он бросил совсем не дружественный. После чего обратился к бейтюльмаджи: — Я так понимаю, эти ростовщики пришли к тебе с предложением?

— Да, падишах. Они сказали, что готовы выкупить за полцены особый налог на вилайеты Западной и Центральной Анатолии.

— То есть земель, нами на данный момент контролируемых. А Восточной и Румелии?

— Нет. Я спрашивал.

— Чем же он обосновывают такой отказ? Неужели сказали, что не верят в нашу победу?

— О нет, что вы, халиф! Разве кто посмеет так сказать, даже если в его дурную башку такая глупая мысль залетит? Они сказали, что почти разорены набегом казаков на город. Многие дома и семьи потеряли.

— После чего выкупили у Еэна военный налог на Румелию, а нам предлагают деньги за две трети Анатолии. Сколько же денег у них до разорения было? Хотел бы я быть таким бедным, как они сейчас.

— Вы, султан, будете самым богатым человеком мира, дайте только срок.

— Да услышит тебя Аллах! Что думает диван? Будем брать деньги?

— Чего тут думать? Брать надо! — не побоялся высказаться первым сердар.

— Действительно, без денег у нас скоро столько бед вылезет… Надо брать. Только не слишком ли для них жирно будет — половина? Всегда раньше выплачивали полную стоимость, а уж потом сдирали с райя вдвое больше. Половина — это слишком мало. Надо требовать не менее трех четвертей и соглашаться на две трети.

— Пока султан Ислам-Гирей не сядет твердо на трон в Истамбуле, не займет Сераль, никто нам полной доли вперед не даст! — назвав самого себя как бы со стороны, высказался халиф.

Остальные согласились брать у ростовщиков деньги в счет особого военного налога, обязав только бейтюльмаджи выторговать больший процент от него. Интересоваться экономической стороной вопроса — смогут ли нищие крестьяне и затюканные иноверцы выплатить такую подать — никто и не думал. Кому какое дело до райя?

Всего на день раньше подобное совещание было и в Восточной армии. Разве что не в шатре, а в большом зале одного из дворцов Эрзерума. И там пришли к выводу, что ни о какой победе и мечтать нельзя, если срочно не раздобыть деньги. После долгого обсуждения и в Армении решили, что, кроме как у ростовщиков, за несобранные налоги, их взять быстро негде. Естественно, и к важным людям из окружения нового падишаха Ахмеда Халебского подкатывались ростовщики с деловым предложением. Разве что были они не евреями, а армянами. В связи с резким порицанием такого промысла в Коране в халифате это совсем не уважаемое дело контролировали иноверцы. Армяне также отказались от соблазнительного права собирать налоги в провинциях, Ахмедом не контролируемых, ссылаясь на разорение от набегов персидской конницы. Но содрать деньги с запада Грузии, востока Анатолии и Сирии они были готовы. На чем стороны полюбовно и договорились. Мнение и без того находившихся на грани голодной смерти крестьян никого и там не заинтересовало.

Прелюдия

Уманщина, июнь 1638 года от Р. Х

Уход коронного гетмана из армии в частную жизнь мало кого встревожил в Польше. Ведь вместо Конецпольского ее возглавил Николай Потоцкий, много лет прослуживший его заместителем и получивший кличку Медвежья лапа. Потоцкий был опытным и храбрым воякой, но как полководец был куда как менее талантлив. Самостоятельных побед, кроме как над восставшими крестьянами, он не одерживал, находясь все время в тени своего командира и, правда, выдающегося военачальника. Теперь Медвежьей лапе надо было доказывать свою способность заменить предшественника. Тем более товарищи в войске и русская шляхта его приняли очень хорошо. Несравненно лучше, чем нового польного гетмана, Мартина Калиновского, назначенного благодаря удачной интриге при дворе.

Еще зимой Потоцкий стал планировать наведение порядка среди хлопов и казаков, однако жизнь заставила резко изменить планы. У южной границы появился новый, по донесениям разведчиков, многочисленный враг — калмыки. Сразу подозрительно спевшийся с врагом старым — казаками. Его тревожные письма в Варшаву не возымели положительного эффекта, пришлось выкручиваться самому.

Николай радовался неповоротливости вражеских командиров. Пока казаки и калмыки гонялись по степи за ногайцами, выясняли отношения с крымскими татарами, он успел собрать невиданную для Речи Посполитой уже не одно десятилетие армию. Пусть больше трети кварцяного войска сидит у московской границы, пехота Вишневецкого и Конецпольского, других магнатов восполнила ряды пешей рати до прежнего числа, а конницы у него сейчас было больше, чем в любой кампании польской армии за последние полстолетия. Выбрав место южнее Умани, он выстроил сильно укрепленный лагерь, штурмовать который в лоб было бы для любого войска самоубийством, обойти не позволяла местность, сделать же глубокий охват…

«Пускай, пся крев, попробуют, как раз на марше моя конница их и поймает. И с помощью Девы Марии истребит. Не помогут этим дикарям ни великое множество собранных конников, ни проклятые казацкие табора. Выдержать удар гусарии в поле не способно ни одно войско мира!»

У Николая и его брата Станислава, назначенного королем уполномоченным по казацким делам, уже была с Владиславом IV договоренность, что Потоцким отойдут земли на Полтавщине. Завидущие глаза магнатов и щедрость короля на чужое обещали сделать обоих невероятно богатыми людьми. Появление казаков, построивших давно хутора или небольшие имения на территории, понравившейся Николаю, вызывало тревогу и требовало немедленной реакции.

«На Заднепровье и так — что ни хлоп, то казак! Теперь же еще и этих дикарей придется опасаться. Как не вовремя это нашествие! Ничего, еще пройдутся частым гребнем сабли королевского войска по вам, вашим женам и детям — всех уничтожат!»

Во избежание неприятностей коронный гетман предпринял титанические усилия по отражению возможного нашествия с юга. Замирение Заднепровья пришлось отложить на потом, чем восставшие хлопы и поддерживавшие их казаки не преминули воспользоваться. Власть короны там теперь признавали только в городах и хорошо укрепленных замках. Да и в городах было неспокойно. Антагонизм между православными и представителями других конфессий достиг взрывоопасного уровня.

Наконец разведка донесла, что казаки идут на Умань. В польском войске весть вызвала радость и оживление. Огромное, по меркам Европы, число, высокое качество собравшихся воинов давали повод здесь не бояться и более многочисленного противника. Возможно, были люди, чего-то опасавшиеся, однако вслух, при таких-то настроениях, высказаться по-другому никто не посмел. Все готовились затоптать врагов, забить их плетками, не вынимая сабель.

— Не будем пачкать дедовы клинки грязной кровью быдла!

— Правильно! Запорем их нагайками прямо с седла!

— Еще не затупились наши сабли, есть сила в руках, вырубим их вчистую! Затопчем их копытами наших коней!

— Выставим колья с сидящими на них бунтовщиками отсюда и до Киева! Пусть хлопы видят, к чему приводит бунт, и боятся даже думать о нем!

— Плебс должен знать свое место! Ну, а если подзабыл, мы охотно укажем.

Меньше всего лагерь польской армии походил на готовящийся к бою. Скорее — на празднующий великую победу. Паны гуляли, ускоренными темпами стараясь выпить все вино, что привезли с собой. Везли же его немало. Обоз при войске поражал огромностью и пышностью. Не меньше половины обитавших в нем если и были мастерами, то не сабли или стрельбы, а кулинарии, шила и дратвы, розыска для хозяина привлекательных девок. Не все предавались повальной гульбе, многие угощались умеренно, но в быстрой и легкой победе убеждение было поголовным. Или, по крайней мере, все высказывались в таком духе. Атмосфера радостного ожидания охватила все войско.