Дневник порнографа, стр. 20
– Ты... пр-р-росто... мр-р-разь...
Он буквально выплевывал каждое слово. Потом, взглянув на перепуганную Хейзл, добавил, словно только что сообразив:
– И ты мразь.
Дон схватил сумку и начал запихивать туда личные вещи, не переставая бушевать, что это выше человеческих сил, что свяжешься с вами, лесбиянками, женщин на всю жизнь разлюбишь, а единственное, что оправдывает их существование, – это что они смертны и однажды умрут, так почему бы им не сделать доброе дело и не утопиться в Темзе, что может быть лучше, и так далее, и так далее, и так далее...
– Я не лесбиянка! – возразила Хейзл.
– А зря! Что таким гладильным доскам делать в порножурнале – непонятно!
– Все, все, достаточно! – сказала Сьюзи, обретя наконец голос. – Садись и принимайся за работу, а то получишь письменное предупреждение!
Дон только что не рассмеялся.
– Я увольняюсь! Пиши все, что хочешь, и посылай это мне на дом, потому что я здесь больше не работаю.
– Ты ошибаешься. Просто взять и уйти – нельзя. Об уходе положено предупреждать за месяц.
– Посмотри на меня, – сказал он, надевая плащ.
– Дон, подожди! Давай успокоимся и поговорим.
– Ты – сука. Ты – сука. Ты – сука. Больше мне нечего сказать. Ты – сука, и лесбиянка, и редкостная сука, и хватит с меня!
– Думаешь, мне больно? – спросила Сьюзи.
– "Больно"? Молчала бы! Будь ты мужиком, я бы тебе сейчас зубы в глотку вогнал! А может, я так и сделаю! Да иди ты... Ты не стоишь даже этого. Ты – пустое место. Ты сука и никем другим уже не будешь. А ты, – крикнул он сидящему рядом со мной Роджеру, – ты – унылый старый козел!
Озадаченный Роджер поднял голову. Он-то тут при чем? За день ни слова не проронил.
– А будь здесь Монти или Толдо, я и им бы сказал, что они козлы, но их нет. Подождите-ка, я им оставлю записки. Хейзл, дай мне этих липких листков.
Хейзл повиновалась. Дон написал каждому по коротенькой прощальной записке и наклеил их на мониторы.
– Вот так. А остальных я приглашаю на прощальную пьянку, которая состоится в "Аббате" примерно через тридцать секунд. Прихватите с собой кошельки – они вам понадобятся.
Сьюзи сделала последнюю отчаянную попытку удержать его. В другой ситуации она бы только обрадовалась, заяви Дон об уходе и исчезни из ее жизни навсегда, но только без шума (подозреваю, на это она и рассчитывала). А вот такой неожиданный уход мог сказаться на ее репутации самым неблагоприятным образом.
– Подожди. Подожди минутку. Ты только подумай о том, что сейчас делаешь. Ты взволнован, сердит, наговорил тут всякого... Не важно. Мне все равно. Давай просто сядем, обсудим сложившуюся ситуацию и найдем какое-нибудь решение. Если не ради меня, то ради журнала.
Дон уставился на нее, не убежденный ни на йоту. Она столько раз пугала его увольнением!.. Он как-то признался мне, что чувствует себя обитателем камеры смертников. И вот он сам пристегивается к электрическому стулу, а Сьюзи хочет в последнюю минуту отменить казнь. Зачем? Чтобы через три недели его мучений самой дернуть за рубильник? Дон слишком хорошо это понимал. И не доставил ей такого удовольствия. Это было его решение, его судьба, и если он смог подгадить и тут – что ж, у него есть еще один повод для ухода.
Для того чтобы завершить этот разговор, проделавший полный круг, у Дона нашлось ровно пять слов:
– Засунь его себе в жопу.
9. Следующим утром
– О-о-о... Который час? – прорычал Пэдди, растирая лицо.
– Утро... – прокашлял я, раздирая глотку в клочья.
В результате я закашлялся еще сильнее и теперь лишь морщился от боли. Мне пришлось лечь в позу пассажира авиарейса, которому стало плохо, и ждать, пока мое горло успокоится, а я смогу отпить из стоящего на столике бокала – что бы там ни было.
– Раненько начинаешь, – заметил Пэдди, с трудом поднялся с дивана напротив и почесал нос и задницу, не особенно заботясь о последовательности.
– Джин-тоник, о-о-о... – простонал я, но отпил еще.
Занавески в гостиной Дона были опущены, однако суета и шум машин с улицы подсказывали нам, что окружающий мир уже проснулся и ехал на работу.
Мэтт попросил нас заткнуться: он пытался спать. Тогда Пэдди сообщил ему, что скоро десять и мы опаздываем. "По фигу!" – сердито крикнул тот, и возразить на это было нечего.
Дон отправился спать на несколько часов раньше нас, так что оставшимся троим пришлось драться за два дивана. Победили я и Пэдди – хоть и ценой изнуряющей битвы с Мэттом, рухнувшим рядом с ложем.
Шея не гнулась, я чувствовал себя совершенно разбитым. Я попытался встать, но закружилась голова и подступило к горлу. Я опять сел и тер глаза до тех пор, пока из них не ушел сон (все те три часа, что мне удалось ухватить), и я сделал несколько глубоких вдохов, отчего опять случился приступ кашля. Плохо, как же мне плохо...
– Пошли все в жопу, я не могу, – объявил Пэдди и свернулся на диване. – На хрен...
Ни он, ни Мэтт не подавали больше никаких признаков жизни, кроме непрекращающегося сопения да случайных вздохов или всхлипов.
А вот я не мог на все плюнуть и не пойти на работу. Мы с Роджером должны были считать гранки и вернуть их в типографию. На самом деле я должен был сделать это еще вчера, но после шумного увольнения Дона мы все немного отвлеклись в пабе. Я должен сделать это сегодня, иначе в понедельник огребу. Надо идти, как бы плохо мне ни было. Кошмар...
Какая же сука этот Роджер! Он вполне мог бы справиться и без меня, однако не станет, чтобы продемонстрировать свое недовольство. Ведь мы остались в пабе на весь день, а Роджер никогда туда не ходит. Он не любит пабы. Он вообще был одним из тех жалких унылых придурков, которые не могут спокойно видеть чужую радость. Он был мудаком, настоящим мудаком, в это мгновение я почти ненавидел его, потому что именно из-за него я должен идти на работу. Я одновременно ужасно устал, ужасно себя чувствовал, и вообще меня все достало.
А еще мне до смерти хотелось пить. Я пошел на кухню, налил себя чашку воды и выпил. Прежде чем закрыть кран, я повторил процедуру трижды. Мне еще и есть хотелось! Вдруг я сообразил, что со среды толком ничего не ел. И не нюхал. Несколько доз кокаина, прорва алкоголя и желание пристроить член лишили меня всякой способности к самосохранению.
Нет... Вдруг в моем мозгу вспыхнуло воспоминание. Черт! Что я там наделал? Я сосредоточился и постарался вспомнить. "Пристроить член..." Вспомнил! И тут же пожалел, что не смогу это вновь забыть. Прошлым вечером я ходил за Мэри по всему пабу и, скажем так, умолял ее взять у меня за щеку. Нет, еще хуже. Просто умолял – и все! Вот дерьмо... Это кто-нибудь видел? Да почти все. Помнят ли они? Проклятие!
Всплывали все новые подробности, мое лицо горело от стыда. Я все время дотрагивался до ее ноги, лапал ее, хватал за сиськи и клал ее руку на мой вставший член – и это в пабе! Нет... Неужели я так себя вел? Но почему? Потому что я нанюхался кокаина до потери пульса и был возбужден, как овчарка на пляже, которой дали поиграть в мяч, – вот почему.
Я еще немного повспоминал. Мэри сочла это за шутку или казалась недовольной? Казалась недовольной. По-моему, она в конце концов сказала, чтобы я отвалил, а Уэнди норовила меня отвлечь. Ох! Я и с Уэнди попытался... Дерьмо! Черт! Вот дерьмо! Я предлагал Уэнди сделать мне минет и нудно рассуждал о плюсах и минусах се положительного решения (минусов нашлось немного).
Мне стало так тяжело, что я попытался выкинуть это из головы и сделать вид, будто ничего не было. Она страшно рассердилась и все гнала меня домой, а я отвечал, что уйду только вместе с ней. "Давай соглашайся!" – повторял я снова и снова. "Давай! Что тут такого?" – успокаивал я Уэнди, а потом – нет! – описал во всех подробностях, что я с нею сделаю, желая ее этим убедить. Я даже помню собственную логику – пьяную, безумную логику, основанную на животном инстинкте, который подсказывал мне: "Если ты чего-то очень сильно хочешь, то обязательно это получишь". Уэнди обматерила меня и в энный раз послала домой; тут подошел Пэдди и увел меня в сторону. Дальше – опять туман.