Похититель теней, стр. 18

Софи встала и ушла. Я еще посидел немного, и тут тихий голос изнутри назвал меня дураком. Я вскочил и кинулся за ней вдогонку.

– Мне просто повезло, вот и все, я задавал ему правильные вопросы. Я отталкивался от своего детства, спросил, не потерял ли он друга, расспрашивал о родителях, так постепенно и выведал, где зарыта собака… то есть кролик. Повезло и только, никакой моей заслуги тут нет. Почему ты придаешь этому такое значение? Он ведь выздоравливает, это главное, разве нет?

– Я часами просиживала у постели этого малыша и ни разу не услышала его голоса, а ты уверяешь меня, что за несколько минут выведал все про его жизнь?

Никогда еще я не видел Софии в таком гневе.

Я обнял ее – и сам не заметил, как моя тень пересеклась с ее тенью.

«У меня нет никаких талантов, я ни в чем никогда не блистала, мои учителя не раз мне это повторяли. Я была не той дочерью, о которой мечтал мой отец, впрочем, он все равно хотел сына. Не очень красивая, я, подрастая, делалась то слишком худой, то слишком толстой. Я стала хорошей ученицей, но далеко не лучшей… Я не помню, чтобы он меня хоть раз за что-нибудь похвалил. Ничто во мне ему не нравилось».

Тень Софи нашептала мне это признание, которое нас сблизило. Я взял ее за руку.

– Идем, я открою тебе один секрет.

Я повел Софи к раскидистому тополю, и мы легли на траву в тени ветвей, где было чуть прохладнее.

– Мой отец ушел однажды субботним утром, когда я вернулся из школы, отбыв наказание, заработанное в первую же неделю учебного года. Он ждал меня в кухне, чтобы сообщить о своем уходе. Все мое детство я корил себя за то, что был недостаточно хорош и потому он не остался с нами. Ночи напролет я ломал голову, в чем же мог провиниться, чем его разочаровал. Я твердил себе, что, будь я замечательным сыном, которым можно гордиться, он бы не покинул меня. Да, я знал, что он разлюбил мою маму и полюбил другую женщину, но все равно винил в его уходе себя. Я боялся позабыть его лицо, позабыть, что он живет на свете, что у меня, как и у моих одноклассников, тоже есть отец, и бороться с этим страхом мне помогала только боль.

– Почему ты говоришь мне это сейчас?

– Ты же хотела, чтобы мы доверяли друг другу? Ты приходишь в ужас, когда ситуация выходит из-под контроля, замыкаешься в себе, думая, что терпишь неудачу… Я говорю тебе это сейчас, потому что слов недостаточно, чтобы услышать то, что не удается выразить. Твой маленький пациент погибал от одиночества, чуть совсем не зачах, стал тенью самого себя. Его печаль привела меня к нему.

Софи потупила глаза.

– У меня всегда были конфликтные отношения с отцом, – призналась она.

Я не ответил. Софи опустила голову мне на плечо, и мы немного полежали молча. Я слушал пение славок над нашими головами, оно звучало как упрек, ведь я сказал не все, что должен был сказать. И я собрался с духом.

– А мне бы так хотелось иметь хоть какие-нибудь отношения с моим, пусть даже конфликтные. Если чересчур требовательный отец не способен быть счастливым, это не значит, что его дочь должна повторить его судьбу. Вот когда твой отец заболеет, он оценит в полной мере, что ты значишь в его жизни. Ну так что, твое предложение еще в силе, приготовишь мне омлет?

Маленький пациент Софи так и не выписался из больницы. Через пять дней после того, как он начал есть, возникли осложнения, и пришлось снова поместить его под капельницу. Ночью у него открылось кишечное кровотечение, реанимационная бригада сделала все возможное, но безуспешно. Сообщить о его смерти родителям выпало Софи: обычно это делает дежурный интерн, но она была одна у пустой кровати, когда отец и мать вошли в палату 302.

Я узнал новость в обеденный перерыв в саду. Софи вышла ко мне; невозможно было найти для нее слова утешения. Я крепко обнимал ее. Совет, полученный от Фернштейна в больничном коридоре, не давал мне покоя. Я не мог ни вылечить, ни утешить, и мне хотелось постучать в дверь его кабинета, чтобы попросить помощи, но я знал, что нельзя.

Рядом стояла девочка, та самая, что играла в классики. Она не сводила с нас глаз, потрясенная нашим горем. В сад вошла ее мать, села на скамейку и позвала ее. Оглянувшись на нас в последний раз, девочка побежала к ней. Мать положила на скамейку картонную коробочку. Дочка развязала ленту и вынула шоколадную булочку, маме же достался кофейный эклер.

– Не бери дежурства на эти выходные, – сказал я Софи. – Я увезу тебя далеко отсюда.

2

Мама ждала нас на перроне. Я как мог успокаивал Софи, но, сколько ни повторял всю дорогу, что ей нечего опасаться, никто ее не осудит, встреча с моей матерью ее пугала. Она то и дело приводила в порядок волосы, одергивала свитер, расправляла складки на юбке. Впервые я видел ее одетой не в брюки. Этот штрих женственности ее, похоже, смущал: Софи избрала для себя мальчишеский стиль, находя в нем защиту от внешнего мира.

Мама проявила деликатность: сначала тепло поздоровалась с Софи, а потом уж обняла меня. Я не знал, что она купила машину – маленькую, подержанную, совсем неказистую, но мама настолько к ней привязалась, что даже дала ей имя. Моя мама вообще любила давать вещам имена. Однажды я услышал, как она желала доброго утра заварочному чайнику, который тщательно протирала, а потом поставила на подоконник, носиком к стеклу, чтобы он мог полюбоваться видом. И это меня она всегда упрекала в избытке воображения!

Как только мы приехали домой, тот самый чайник, носивший имя Марселина в память об одной старой тетушке, пошел в дело. Яблочный пирог, политый кленовым сиропом, ждал нас на столе в гостиной. Мама задала тысячу вопросов о наших занятиях, о заботах и радостях. Разговор о нашей жизни в больнице пробудил дорогие ей воспоминания. Она, никогда не говорившая дома о своей работе, теперь так и сыпала случаями из своего медсестринского прошлого, но обращалась только к Софи.

В ходе разговора она то и дело спрашивала, сколько мы думаем у нее пробыть. Софи наконец вытянула ноги, села свободнее и пришла мне на помощь, отвечая на некоторые из тысячи вопросов.

Воспользовавшись передышкой, я взял наши вещи и понес наверх. Когда я поднимался по лестнице, мама крикнула мне вслед, что приготовила гостевую комнату для Софи и постелила свежие простыни на мою кровать. Она добавила, что кровать мне, возможно, уже маловата. Я улыбнулся, одолевая последние ступеньки.

День был чудесный, и мама предложила нам прогуляться, пока она будет готовить ужин.

Мы шагали по дороге, которую я прошел из конца в конец столько раз; ничего не изменилось. Вот платан, на коре которого я когда-то в приступе меланхолии нацарапал перочинным ножом слова. Порез давно затянулся, заключив в древесине надпись, которой я был в ту пору горд: «Элизабет – уродина».

Софи попросила рассказать о моем детстве. Ее собственное прошло в столице, и перспектива признаться, что единственным нашим субботним развлечением был поход в супермаркет, не вдохновляла. Когда она спросила, чем были заняты мои дни, я толкнул дверь булочной и ответил:

– Идем, я тебе покажу.

Мать Люка сидела за кассой. Увидев нас, она слезла с табурета, обошла стойку и крепко обняла меня.

Надо же, как я вырос! Впрочем, так со всеми случается, да и пора уж. Вот только выгляжу что-то неважно, наверное оттого, что небрит. А похудел-то как! Большой город здоровью не на пользу. Если студенты-медики будут болеть, кто станет лечить людей?

Мама Люка была рада угостить нас всеми сладостями, каких только нам захочется.

Она на секунду замолчала, посмотрев на Софи, и понимающе улыбнулась мне. Мол, повезло тебе, она красивая.

Я спросил, как поживает Люк. Мой друг спал наверху. График студента-медика – курорт в сравнении с расписанием подмастерья булочника. Мама Люка попросила нас присмотреть за булочной, пока она сходит за ним.

– Небось помнишь еще, как обслужить клиента, – сказала она и, подмигнув мне, вышла через заднюю дверь.