Каждый может умереть, стр. 20

— Как долго тянется эта история? — спросил он.

— Почти два года, — сказала она ему.

— С одним из мальчиков в лагере?

— Нет. С одним мужчиной.

— С кем?

— С герром Гауптманом.

— С der Schulmeister?

— Ja.

Семейный человек, имевший собственных дочерей, одну лет девяти-двенадцати, а другую — подросткового возраста, доктор пришел в ярость. Равно как и отставной полковник, ответственный за лагерь. И в течение нескольких часов в лагере наблюдалось величайшее смятение. Потом разговоры о том, что герра Гауптмана вначале выпорют, а потом кастрируют.

Тем не менее в конечном счете вызвали полицию, и после короткого судебного процесса в соседней деревне, на котором ей пришлось рассказать всю эту гнусную историю с места для дачи свидетельских показаний, бывший школьный учитель лагеря Ein und Zwanzig был признан виновным в изнасиловании и в том, что вступал в сексуальные отношения с несовершеннолетней, и приговорен к бессрочному содержанию в больнице для умалишенных.

В последний раз она увидела и услышала его, когда закованного в наручники учителя выводили из здания суда. Щеголявший в тирольской шляпе, лихо заломленной набекрень, с одной бровью, приподнятой выше, чем когда бы то ни было, он остановился перед ней и улыбнулся.

— Зря ты им рассказала, Ева.

Ева снова вытерла глаза. Потом, когда ей только пошел четырнадцатый год, она согласилась, чтобы ее удочерили, и Хоффманы увезли ее в Америку. И вот теперь, в утренней почте, письмо от мисс Шмидт.

Захочет ли Ева, чтобы ее муж узнал такого рода историю?

Особенно после того, как она только-только сообщила ему, что она не только его жена, на третьем месяце беременности, но также и его светловолосая младшая сестренка, которая, как он считал, вот, уже семнадцать лет как мертва и похоронена.

Ева подавила взрыв истерического смеха. Когда она все-таки расскажет Полу, не исключено, что он попытается упечь и ее в психиатрическую больницу. А как ему еще отреагировать? Что ему говорить? Благослови тебя Бог? Добро пожаловать, kliene Schwester? [Маленькая сестренка (нем.)].

Она достала свою косметичку из сумочки и подкрасилась, как могла, при тусклом свете, потом тяжело встала, взобралась по деревянным ступенькам и отправилась пешком туда, откуда пришла, приподнимая подбородок чуть повыше каждый раз, когда рыбак постарше отворачивался от перил, чтобы полюбоваться на нее.

Пока она прошла весь пирс, пока проходила перед ярко освещенным рестораном, в котором они с Полом так много раз ели, коренастый, хорошо одетый мужчина лет тридцати пяти вынул изо рта толстую сигару, негромко присвистнул и спросил:

— Эй! Как насчет этого, красотка?

Ева ненадолго остановилась и смерила его взглядом.

— Пошел к черту. Пошел ты к черту! — яростно проговорила она и двинулась дальше.

Глава 10

Лили Марлен питала пристрастие к новым и дорогим вещам. Въехав в Каса-дель-Сол, она купила новую мебель, три чека общим достоинством тысяча двести двадцать шесть долларов потратила на роскошный комбайн «домашний театр» во французском провинциальном стиле: высокоточный проигрыватель, радиоприемник с диапазоном УКВ, 27-дюймовый цветной телевизор.

Телевизор был чересчур уж большой и чересчур мощный для ее гостиной, но она жаждала его иметь. Где бы Лили ни находилась в своей квартире, что-то было включено и обычно орало на полную мощность. Миссис Мэллоу приходилось просить мисс Марлен по четыре раза в неделю убавить громкость.

Джона Джонса передавали в цвете. Цвет принимался идеально. Лили редко уходила на работу раньше девяти часов вечера.

Жадная до новостей, она взяла за правило не слушать семичасовую передачу своего соседа.

Дело в том, что она находила Джона Джонса отвратительным. Лили не умела попадать в самое яблочко — так, как это делал он. Джонс каким-то образом умудрялся сводить все сюжеты местных и мировых новостей к одной сквозной теме, при этом развенчивая и принижая все типично американское, особенно если предмет разговора имел какое-то отношение к кинокартинам и шоу-бизнесу.

Он носил черный галстук-ленточку, волосы его были нарочито взъерошены, и вообще играл этакого бедного деревенского мальчика. Женат он был на плоскогрудой миссис Джон Джонс, которая словно сошла с картины «Американская готика» Гранта Вуда. Мисс Марлен считала, что если Джону Джонсу не нравится там, где он находится, так пусть катится туда, откуда приехал.

В этот вечер, по совету Ричардсона, с которым они выпили несколько стаканов послеобеденного мартини, недоверчиво просмотрев и прослушав передачу Джонса о самоубийстве Глории Амес и саркастические рассуждения по поводу киноиндустрии в целом, Лили не могла говорить ни о чем другом.

Ей не давала покоя концовка передачи. В пять минут девятого, с наполовину полным стаканом бренди в руке, слегка петляя при ходьбе, Лили встала со шведского дивана в стиле модерн, отправилась в гардеробную комнату, скромно прикрыла дверь и свободной рукой сняла свои трусики из золотистой парчи и подобранный в тон лифчик, готовясь одеться и отправиться в клуб на свое первое шоу. Она процитировала изречение Джонса, на удивление хорошо подражая его сухому, гнусавому, протяжному голосу:

— «Итак, леди и джентльмены, я оставляю вас с этой, надеюсь отрезвляющей, мыслью. Разве не была бессмысленная трагическая смерть этой бедной, запутавшейся молодой женщины от ее собственных рук, по крайней мере, отчасти вашей и моей виной и конечным продуктом того образа жизни, в которой распущенность ошибочно принимают за свободу, а верхом совершенства и актерского дарования у женщины считают две необъятные, выставляемые на всеобщее обозрение молочные железы? Увидимся в понедельник. Хорошего вам вечера».

Лили допила бренди и поставила стакан на встроенный туалетный столик. Во-первых, Глория умерла не бедной. Судя по процентам с чистого дохода от ее последних двух картин, не исключено, что ее состояние исчисляется несколькими миллионами долларов. Во-вторых, грудь у нее вовсе не была необъятной, и она выставляла ее на всеобщее обозрение не больше, чем дюжина других девушек, которых Лили могла перечислить, включая саму себя.

— Нет, ну каков красный сукин сын! — проговорила она через приоткрытую дверь гардеробной. — И чем больше я об этом думаю, тем больший он сукин сын. Откуда ему знать, почему Глория захотела уйти? Да кто он такой, чтобы ее критиковать?

Если ему не нравится, как мы тут живем, почему бы ему не отправиться обратно в Россию?

Возившийся на кухне с мочалкой из стальной проволоки и сковородкой, в которой он тушил и едва не сжег соус к спагетти, Ричардсон поразмыслил, не покритиковать ли ему разглагольствования Джонса. В конце концов он прошелся по поводу идиотической публики и системы, позволявших девушке со скромными способностями или даже без оных выбиться в звезды. Что же касается возвращения в Россию, насколько ему известно, Джон Джонс родился в Осейдже, штат Оклахома.

И Ричардсон решил не распространяться на эту тему. Писательство — занятие для одиночки. Он не знал, сколько продлятся их отношения, но они с Лили импровизировали с того дня, как он переехал в Каса-дель-Сол. Такой девушке приходится прощать недостаток логики.

Ему нравилось быть с Лили. Нравилось есть, разговаривать ч пить с ней. Она, черт возьми, умела называть вещи своими именами, и часто это делала. Лили была одной из тех немногих девушек, что способны прикончить бутылку джина и не упиться. Ричардсон пользовался периодической благосклонностью, которую она оказывала ему, если ей случалось быть в настроении. Она была известной. Она была неприличной. Но она принадлежала ему — во всяком случае, пока.

Он вытер сковородку и положил ее в выдвижной ящик под плитой.

Люди всегда спрашивали его: «И где это ты берешь замыслы и персонажей для своих книг?»

Ричардсон знал: достаточно оглядеться вокруг себя. Правда, если ты захотел написать детскую классику, «Черного красавчика» ["Черный красавчик" — произведение Анны Сьюэлл] или что-то в этом роде, ты ищешь другой источник материала. Но что касается его, жильцы из Каса-дель-Сол — золотые копи, которые он только начал разрабатывать.