300 дней и вся оставшаяся жизнь, стр. 4
Тут Инночка была вынуждена раскашляться и бежать в туалет, и жадно, затяжка за затяжкой, хватать сигаретный дым.
Рабочий день завершился нервозно, но Армагеддон местного масштаба предстоял дома: не сказать маме, что объект вчерашних насмешек, голливудского вида любитель абсолютно посторонних попок, и есть будущий Инночкин начальник, преступница не смогла.
— Господи, Нуся, ну почему ты без конца вляпываешься в дерьмо?
— Мама…
— Да, именно дерьмо! Чем тебе был не хорош Никита, с которым вы дружили в школе? Чем?
— Он постоянно поправлял штаны…
— Ну и что?
— На этом самом месте, мама! Это отвратительно!
— Зато теперь он профессор!
— Педагогики, — брякнула Инночка и тут же пожалела о сказанном: Капитолина Ивановна была педагогом с сорокалетним стажем, и намеки на халявность педагогического труда не терпела.
После трех литров слез, посвященных дочерней неблагодарности в частности и бестолковости вообще, а также шести таблеток валерьянки и двух (в качестве тяжелой артиллерии) — валидола воспитательный процесс был продолжен:
— А Славик? Твой бывший? Зачем нужно было выслеживать его с этой его блондинкой? Тем более что он все равно ее сразу же бросил!
— Но мама, я не выслеживала! Я застала их в нашей со Славиком постели, а на ней, к слову, был мой пеньюар…
— Который привез тебе из Франции Славик!
— Ты же сама моешь им плиту, я к этой дряни и не прикоснусь больше!
— А письма, Нуся? — вдруг совершенно спокойным голосом сказала мама. — Письма, которые ты получаешь пачками и перечитываешь в ванной? Письма, которые лежат в столе рядом с порнографией и этой гадостью? Ты связалась с зеком?
Ответить было нечего.
«…Здесь есть библиотека. Я решил: раз я влюблен — буду читать стихи. Попался Бродский, собственно, не Маяковского же мне читать? У него есть потрясающая вещь, „Зимняя почта“ называется. Ну, в смысле медленная, наверное, ямщики по дороге замерзают, как в Полининой песне, помнишь? Так вот начинается это стихотворение словами: „Я, кажется, пишу одной тебе“. А мне хочется добавить: „Простыми вилами по глянцевой воде“. Ведь и то и другое правда: я пишу только тебе одной, а ты не отвечаешь, значит, мои письма и есть письмена на воде. Хотя, конечно, стоит придумать что-нибудь поромантичнее, чем вилы, правда? Боюсь написать в конце „целую“ — вдруг ты обидишься, как в ту ночь, и уедешь на такси неизвестно куда…»
Глава 5
Она решила никуда не ходить. Так называемые «половые праздники» — двадцать третье февраля и восьмое марта, с подросткового возраста казались ей отвратительными по своей сути. В конторе большие надежды возлагались на грядущую пьянку с Терпилой (так конторская молодежь окрестила Виталия Валентиновича Голубева, директора, руководителя, отца-командира, можно сказать) во главе: ведь ничто так не сближает, как коллективное распитие горячительных напитков, правда? Сближаться ни с кем не хотелось.
Профигурировал бывший муж. Но Инночка охотно предпочла бы лесоповал и каменоломни в одном флаконе общению со Славиком. Собственно, какого дьявола она вообще поддерживает с ним отношения? Сашке он не нужен — ни он сам, ни его деньги. Мама в глубине души его презирает. Почему бы не послать его, куда подальше, а, Инна Алексеевна? Наверно, она просто слишком ленива. Это ведь надо кричать, ругаться, закатывать истерики. А, может, она просто его боится?
Она рассеянно рассматривала только что связанную половинку спинки свитера. Пальцы уже отваливаются. Ящик посмотреть? А с кем бы она вообще хотела провести вечер «международного женского дня»? Чего себя обманывать, очередное Генкино письмо не выходило из головы: прогулка по заснеженному сумрачному лесу в обществе ее свежеобученного терминатора представлялась достаточно безопасной, чтобы быть романтичной. Она вообще довольно часто последнее время думала о своем бывшем подчиненном, столь резко и неожиданно поменявшем их отношения. И, уж если быть честной хотя бы с собой, поменявшем если и не жизнь, то ее отношение к жизни. Что интересно, давно уже отвыкшая от присутствия мужчины Инна Алексеевна рисовала в богатом своем воображении сцены, весьма далекие от откровенных: прогулки, разговоры, поступки. Короче, сплошная романтика и никакого секса. Возможно, этому способствовал общий тон Генкиных писем: «Я бы рад пообещать тебе аргентинские орхидеи, устрицы и шампанское в кафешантане на Монмартре, и алмазную диадему в честь международного женского дня восьмого марта. Увы! Сейчас я бы смог предложить лишь побродить по ночному лесу с букетом из смерзшихся еловых веток. Да что там — я и разговаривать-то толком разучился, здесь вся лингвистика состоит из семи всем известных корней, даже глаголы растворились в океане ненормативной лексики. Все это, конечно, временное, а я просто нытик. Но я уже две недели постоянно думаю о том, насколько я был бы счастливее, если бы хоть раз мне удалось услышать твой тихий смех в темноте…»
Да уж, тихий смех в темноте… Теперь она и сама об этом постоянно думала…
В дверь позвонили. Сашка с дискотеки? Рановато…
— Нуся, иди, к тебе Тамара! — мама Томку недолюбливала, но с наличием у дочери подружки приходилось мириться: Тамарин супруг, существо абсолютно безотказное («Подкаблучник, по-другому и не скажешь!») часто помогал Лучининым по хозяйству — мебель передвинуть, полочки повесить, прокладки в кранах поменять.
— Так, Лучинина, чего расселась? — Томка, появляясь даже на открытом пространстве, не говоря уж про помещения, всегда производила впечатление миниатюрного торнадо. В школе они с Инночкой сидели за одной партой, всю жизнь прожили на одной лестничной площадке, дружили с детского сада и по сию пору. Но, что удивительно, будучи похожими друг на друга чисто внешне, были настолько разными по характеру, что только тот, кто видел Томку и Инночку впервые, причем в состоянии полного покоя, лучше спящими, мог это сходство заметить. Все остальные — общие друзья, соседи и родственники — в один голос утверждали: да, только противоположности сходятся. Вот лучший пример: Томка и Инночка.
— С дуба рухнуть, праздник на дворе, а она вяжет! А ну, отрывай задницу от дивана, все уже в сборе!
— Вот грубая ты, Томка, и неженственная… А кто в сборе? И где? И по какому поводу?
— Слушай, Лучинина, ты примерно с Нового года какая-то малахольная! Может, тебя доктору показать? У нас в поликлинике психиатр отличный, Федор Михалыч. Сегодня бабий день, восьмое мартеца, забыла? И Фридка с Катюхой уже двадцать минут над полными рюмками кукуют. А Мишку я выгнала в баню, пусть с мужиками празднуют, восьмое марта без козлов, отличная традиция!
Инночка задумчиво оглядела себя: домашние джинсы, свитер — ее первый опыт на ниве ручного трикотажа, в связи с чем употребляется только дома и на даче, теплые шерстяные носки. Не будет она переодеваться, уютная одежда, перед кем выставляться, перед Томкой и Фридкой, что ли?
Сунуть ноги в тапочки и пересечь лестничную площадку — две минуты. Томка, как всегда, раздула из мухи слона: раскрасневшаяся от мороза Катька, Екатерина Александровна, недавно открывшая для себя прелести новой должности — зам мэра по какой-то трудно произносимой социальной белиберде, — прихорашивалась перед зеркалом в прихожей, а меланхоличная Фрида медленно и печально резала хлеб. На столе красовалась охапка привядшей мимозы — Томкин Мишка не отступал от традиций ни на шаг.
— Ну, бабоньки…
Катька зацепила это отвратительное «бабоньки» на широкомасштабной гулянке, посвященной Катькиному тридцатилетию, и привычное «девочки» навсегда исчезло из ее словарного запаса. А жаль — бабоньками ни Фридка, ни Инночка, ни Катька себя не ощущали. «Интересно, — ехидничала утонченная Фрида, — она, когда старшеклассницам грамоты какие-нибудь выдает, тоже на всю мэрию орет: „Бабоньки!“?»
— За нас, молодых, худых и почти красивых! — Тамара по-гусарски хлопнула полную стопку водки.