Родные и знакомые, стр. 17

— А, Сунагатулла, оказывается, вернулся! — сказал старик приветливо. — Благополучно ли добрался?

— Потихоньку-полегоньку. Рад видеть тебя живым-здоровым, Аубакир-агай. Бадью делаем?

— Вожусь вот, чтоб было что-то отнести на базар… Зекерия, где там мать, скажи-ка, пусть самовар поставит.

Увидев Сунагата, во двор свернул прохожий, затем второй, третий… Понемногу собралась гурьба его товарищей по детским играм и дальних родственников. Всё справлялись о его житьё-бытьё. Сунагат рассказывал о заводской жизни.

— Хорошо тебе! По часам работаешь, и жалованье идёт, — позавидовал Мырзагале, батрак Усман-бая.

— Это со стороны так кажется. Хорошо, да не шибко. Мы ведь тоже вроде тебя, на богача работаем, — пояснил Сунагат. — Разница только в том, что нас у хозяина много, а ты у своего — один. А богачи все от одного корня, все за одним и тем же гонятся — торгуют ли там, заводом владеют или работника, вот как тебя, держат. Кто нужду хлебает? Я да ты. А богачи везде живут припеваючи, едят и пьют, сколько в горло влезет…

Оторвался от своей бадьи, подал голос Аубакир:

— Раз выпало человеку счастье, он и богатеет, и ест, и пьёт. Вон Ахмади — сколько ему за три-четыре года богатства привалило! Какой у него дом теперь! А мы вот не можем разбогатеть, таланта нет…

— На Ахмади богатство не с неба свалилось. Как бузрятчиком стал, так и разжился, — сказал Зекерия. — Сколько он для расплаты за лубки и мочало всяких товаров, муки, чая, сахара привозит — и, думаете, всё раздаёт?

— Как бы не так! Наверно, ровно половину себе оставляет.

— Двести лубков привезёшь, а он пишет — сто пятьдесят. Остальные, мол, не годятся: то дырястые, то коротки. И что тут поделаешь? Обратно в лес же не повезёшь… Да вдобавок самое лучшее мочало берёт как второй или третий сорт.

— Что ж вы об этом все вместе на сходе перед обществом не скажете? — спросил Сунагат. Ему ответил Азнабай:

— Пробовали. Да ведь у него есть свои люди. Вон с Исмагилом он совсем по-другому… Хвалит, хорошо, говорит, работает, и платит прилично.

Проходивший по улице Талха, увидев сверстников, тоже свернул во двор. Поздоровался он высокомерно и с ходу сделал попытку уколоть Сунагата:

— Здорово! Ты один, что ли, приехал?

— Один. А с кем я должен был приехать?

— Так ведь говорили, что ты русскую веру принял и взял в жёны марью [55]. Вот я и толкую — не привёз её, что ли?

— Я даже и не собираюсь жениться, — сердито ответил Сунагат.

Зекерия, обеспокоенный, что может вспыхнуть ссора, пригласил приятеля войти в дом.

— Ты на него и слов не трать, — посоветовал Зекерия. — Он же дремучий дурак. Придумал манеру паршивец — ходит с задранным носом…

Оставшиеся во дворе парни потехи ради принялись разыгрывать Талху:

— Слушай, Ахмади-то, говорят, поклялся, что не отдаст Фатиму за тебя. Что теперь будешь делать?

— Отда-аст! — самонадеянно протянул Талха. — Это он, наверно, пошутил.

Парни, еле сдерживая смех, с нарочито озабоченными лицами продолжали обсуждать якобы принятое «бузрятчиком» решение, выражали Талхе сочувствие, а тот, всё более распаляясь, хвастался, что всё равно добьётся своего.

Глава пятая

Сунагат, как было сказано, гостил в Ташбаткане у тётки и езнэ. Его встретили ласково. Он мог бы остановиться у Вагапа. или Адгама, которые приходятся ему дядьями по отцу. Тоже приняли бы радушно. И двоюродные братья Сунагата — Хусаин с Ахсаном, соскучившиеся по нему, были бы рады. Но Сунагату как-то ближе тётка и езнэ. Салиха, сестра его матери, старше племянника всего на пять лет. И Самигулла — человек ещё не старый, искренне привечает единственного шурина. С ним можно поговорить по душам о чём угодно. Сунагат всегда заранее припасает для него что-нибудь диковинное. Конечно, и для тётки, хоть и недорогой, подарок покупает: платок или ситчику на платье.

На этот раз Сунагат выставил свой гостинец для езнэ — бутылочку водки — лишь после того, как соседи улеглись спать. В ауле отношение к этому зелью строгое. Если случится, что кто-нибудь, продав сосновским мужикам землю, вернётся весёленьким с магарыча, по всему аулу только и разговору: такой-то в Сосновке водку пил. Разговор доходит до ушей муллы Сафы, и он крепко ругает провинившегося.

Самигулла было наотрез отказался попробовать гостинца:

— Нет, шуряк. Говорят, больно она горькая. Вам, рабочему народу, может, она и идёт, а я" не буду…

Но Сунагат настаивал:

— Давай уж, езнэ! Для тебя и принесена. Я и сам не пью, разве только в праздник с ребятами маленько повеселюсь.

В конце концов, Самигулла хлебнул чуток со дна чайной чашки. Выпил и Сунагат. Спустя некоторое время настроение у обоих приподнялось, языки развязались.

— В прошлом году ездил я в Табынск на ярмарку и слышал там, будто заводские всем миром собираются бросить работу. Верно это или пустой слух? — спросил Самигулла. — Тебе, должно быть, известно.

— Было дело. Как-то дня три — в прошлом году не выходили мы на работу. Получку нам после этого увеличили: Немного, конечно. Худо всё ж живётся заводскому люду. Хозяин, Дашков, на заводе и не появляется. А конторские нашему брату житья не дают, чуть что — заработок урезают, по клочкам раздёргивают.

— А боярин-то ваш сам где живёт?

— Пёс его знает. Говорят, в Петербурге. И в Уфу будто бы наезжает иногда.

— Наверно, на хороших лошадях разъезжает, и то только — чтобы покататься…

— Ему что! Каждый день — праздник, каждый день — туй.

— К слову, когда ж мы на твоём туе гулять будем, шуряк? Остальное — побоку, — сказал полушутя Самигулла. — Пора бы…

— Так-то оно так, езнэ, да кто, думаешь, за меня, бедняка, дочь отдаст? Наверно, не родилась ещё невеста для меня.

— Атак-атак! — вмешалась в разговор Салиха. — Чем ты хуже других? На каждую посудинку крышка найдётся.

— Ладно, ладно, помолчи-ка, бисякэй. Лошадь, говорят, подковывают, а ногу лягушка подсовывает. Так и ты. Тут дело серьёзное, — сказал разгорячённый выпитым Самигулла.

— А что, езнэ, сватовством заняться охота?

— Для такого дела у меня наготове два крыла и хвост врастопырку.

— Масла тебе на язык, езнэ. Давай-ка, выпей ещё маленько, — сказал Сунагат, протягивая чашку.

Самигулла выпил и вовсе разошёлся:

— Ну-ка, признавайся, чья дочка в Ташбаткане тебе нравится? Пойду и договорюсь!

— Мне-то может понравиться… Вот отец бы отдал её даром, как у русских. А то ведь и за вшивую девчонку иной несметного богатства запросит. Надо и это учесть.

— Что нам отец! Девушка полюбит — и дело с концом! Взял да увёл на завод. Ну, здесь как-нибудь муэдзина ублаготворим, найдём денег на садаку [56], чтоб обряд совершил. «Согласны?» — «Согласны». И поехали. Никто и опомниться не успеет. В крайнем случае, муэдзин и в долг молитву сотворит.

Подвыпивший Самигулла всё решил легко и просто. Салиха укоризненно покачала головой:

— Совсем поглупел.

— Почему? Разве это глупость? Будет тебе — невестка, ему — утешение. Не так ли, шуряк, а?

— Так, так…

— Сестра, наверно, давно уж в Гумерове невестку себе по вкусу присмотрела, — сказала Салиха.

Самигулла, недолюбливавший гумеровского свояка, возразил жене:

— Гиляж и для своих-то сыновей невест найти не может, весь извёлся, бедняга. При та ком-то богатстве старшего сына еле-еле в двадцать шесть лет женил. Да и то потому, что сын припугнул: «Уйду, куда глаза глядят, к урысам».

— Ха-ха-ха! — расхохотались все трое.

— Нет, апай [57], если я и женюсь, то не на гумеровской. Не найдётся ли невеста тут, в своей деревне, а, езнэ?

— Посмотрите-ка на него! Или уже приглянулась какая? — спросила Салиха.

— Не приглянулась, так приглянется.