Девушки по вызову, стр. 20

— Трудно относиться к этому серьезно, как и ко всему остальному, исходящему от Бруно. Что ж, таким уж он уродился. У него действительно серьезный авторитет — недаром он состоит в консультативной комиссии и так далее. Там, наверху, к нему прислушиваются. Одному Богу известно, какие критерии серьезности у них в ходу.

— Бутылку вина, киска, — сказал Блад Митси, разливавшей по тарелкам густой гороховый суп с кусочками колбасы.

— Большую? — спросила Митси.

— Скорее, полную, киска. Вы, наверное, уже изучили мои привычки.

Николай тоже заказал графин местного красного.

— Кого и что можно вообще принимать всерьез? — повторил он воинственно.

— Мне иногда предоставляется сомнительная привилегия отужинать с известными политиками, — молвил Блад. — Недаром я — “девушка по вызову” с приставкой “лауреат”! Вот кого никогда нельзя принимать всерьез! Я хочу сказать, как людей, что бы это ни означало… Власть-то у них есть, а вот личности никакой. Они напоминают мне дрессированных тюленей в цирке: крутят носом мячи, а в мячах-то динамит.

— Ту же самую метафору можно применить и к ученым, — сказал Николай. — Когда Эйнштейн провозгласил эквивалентность энергии и массы, это никто не принял всерьез, не считая кучки умственных фокусников, жонглирующих абстрактными уравнениями в научном цирке. А потом он уронил свой мяч…

Харриет, перешептывавшаяся с Клэр, но не упускавшая ни слова из этого обмена репликами, постучала по стакану мокрой суповой ложкой.

— Если в вашей беседе есть хотя бы доля здравого смысла, то она в следующем: оба вы озадачены и смущены тем, что некие шишки по неведомой пока что причине приняли эту конференцию всерьез. Не малыша Бруно, а НАС. Вам страшно это признать.

— Интересно… — молвила Клэр.

— Прошу меня простить, миледи, — сказал Блад со вздохом, — но лично я решительно не в состоянии принимать самого себя всерьез. Неудивительно, что я напуган. Моя смелость исчерпывается способностью признать собственную трусость.

Харриет, упорно его игнорируя, снова обратилась к Николаю:

— Николай Борисович Соловьев, отец-наставник, вот и настал ваш звездный час! Не является ли эта телеграмма ответом на ваши молитвы? Смотрите, они сами выпрашивают у нас “письмо президенту”!

— Еще интереснее, — сказала Клэр, кладя руку Николаю на плечо — редкое для нее публичное проявление супружеской привязанности. — Я согласна с Харриет. Возможно, Бруно и не герой моего романа, но ты должен признать, что он — настоящая находка.

Николай в сомнении покачал головой.

— Я все гадаю, чем вызван этот внезапный интерес к нашему побитому молью собранию…

— Вот вам притча как попытка объяснения, — сказал Блад — Один из самых позорных эпизодов моей жизни — трехмесячное пребывание в Голливуде. По-моему, между Голливудом и американской столицей есть много общего. И там, и там царит атмосфера сенсационности, интриги, истерии, борьбы за теплое местечко, виляния хвостом перед бульварной прессой, и там, и там дня не проходит без кризиса. В очередной кризисный момент, в совершенно неподобающее время — в шесть утра! — в моей лондонской квартире раздался телефонный звонок. Я решил, что это один из моих юных друзей-гомосексуалистов с сообщением о только что проглоченной чрезмерной дозе снотворного — любят они это дело! Но нет, звонил президент одной из кинокомпаний-гигантов, названия которых звучат в киноиндустрии как синонимы оглушительного успеха. Мы не были знакомы, но он, конечно, позволил себе обратиться ко мне по имени, чуть ли не разрыдался у меня на плече, если только трансатлантический кабель такое позволяет…

“Кризис, — хнычет, — весь Голливуд в кризисе, размазывает сопли, в билетных кассах всего мира затоваривание! — Дальше пошли откровения не для печати: — Мы сами виноваты, Ивлин, хотите верьте, хотите нет, сами виноваты: мы тащились по наезженной колее и штамповали МУСОР, вместо того, чтобы заняться ИСКУССТВОМ. Мы подсовывали публике ПОЛОВЫЕ ОРГАНЫ, а ей, умнице, ИСКУССТВО подавай! Но для этого, Ивлин, нам нужен ТАЛАНТ! В Голливуде теперь потребность не в сценаристах-скорострелыциках, сшибающих большую деньгу, а в ТАЛАНТИЩЕ, в людях вроде ВАС! Не в дешевках, а в ребятах с ТВОРЧЕСКИМ ВООБРАЖЕНИЕМ…”

Потом он перешел к делу. Новую эру ИСКУССТВА они решили начать фильмом о жизни “одного известного английского поэта, барона Байрона. Наверное, вы о нем слыхали, Ивлин — Джордж Гордон Ноэл Байрон, шестой барон. Еще он был лордом…” Им уже выдали на заказ пять сценариев подряд, но все пять никуда не годятся, “Это все не ИСКУССТВО. Нам нужны вы, Ивлин!”

Я вежливо отвечаю в том смысле, что не лучше ли ему пойти и совершить акт содомии с самим собой? Но тут он назвал цифру — я прикусил язык и вдобавок прожег сигаретой дыру в своей пижаме…

Блад очень наглядно все это продемонстрировал: в одной руке, якобы, сигарета, в другой — телефонная трубка. Даже Харриет пришлось согласиться, что презренный писака может быть забавным. Тот скомкал завершение:

— Тут и притче конец. Вашингтон, подобно Голливуду, пребывает в КРИЗИСЕ. Коллективное рыдание и размазывание соплей. Сценаристы истории оказались несостоятельными. Идет поиск свежего ТАЛАНТА для спасения политиков. Возникла потребность в ребятах с ТВОРЧЕСКИМ ВООБРАЖЕНИЕМ. Вот вы и подвернулись под руку.

Он поднес к губам бокал с вином, изящно держа тонкую ножку толстыми пальцами, довольный произведенным эффектом.

— Возможно, в этом что-то есть, — согласился Николай.

— Очень милая притча, — сказала Клэр. — Чем же все кончилось?

— Кто-то раскопал, что Байрон спал с единокровной сестрой и имел гомосексуальные наклонности. Надо же, еще до зари порнографии! Но им все равно пришлось со мной расплатиться. Чтобы компенсировать им убытки, я вписал в Золотую гостевую книгу президента компании единственное рифмованное двустишие, которое сложил за всю свою сознательную жизнь:

— А вот это дурной вкус, — сказала Харриет. — Испортить такую хорошую историю!

— Я всегда так поступаю, — признался Блад. — Мазохистские наклонности, знаете ли.

VI

Жизнь развивается по собственной хаотической схеме. Поздним вечером в зале для коктейлей задержались только профессор Бурш и Хорас Уиндхем. Ханси с Митси отправились на боковую, оставив, впрочем, “девушкам по вызову” целую батарею бутылок на полках бара. Такова традиция симпозиумов — жаль, что далеко не всех, — способствующая междисциплинарному общению.

Уиндхем осторожно, едва ли не на цыпочках, подошел к бару и налил себе большой стакан виски с водой. Бурш, прилепившийся к стойке, что-то чиркал в своей корректуре, задевая локтем недопитый стакан. Уиндхем заметил, что часть его бумаг изрядно забрызгана, и что глаза Бурша за очками без оправы больше обычного похожи на рыбьи.

— Лучшие моменты дня, — сказал Уиндхем с учтивым хихиканьем. Буршу пришлось обратить на него внимание.

— Что вы хотите этим сказать? — осведомился он подозрительно.

— Просто прибег к эвфемизму, — объяснил с улыбкой Уиндхем, прихлебывая виски. — Надоело говорить: “стаканчик на сон грядущий”. Боюсь, выпивать после ужина вошло у меня в привычку.

Бурш обдумал услышанное и изрек:

— Я предпочитаю расслабляться с помощью бурбона. Но здесь его нет. — Он взял из-под локтя стакан и, недолго думая, осушил его, словно там была одна вода. На корректуре добавилось желтых пятен.

Уиндхем вскарабкался на табурет у стойки и стал заметно выше. У него был развитый торс, но коротковатые ноги.

— Надеюсь, я не помешаю вашей медитации? — спросил он. Находясь ближе к бутылке, он налил стакан, машинально протянутый Буршем. Тот бросил в жидкость льда, но пренебрег содовой.

— Слово “медитация” не из моего словаря, — предупредил он.

— Назовем это “созерцанием”, — уступил Уиндхем. Бурш покрутил головой, истратив на этот жест гораздо больше энергии, чем требовалось.