Бухта Туманов, стр. 9

Наконец он выезжает на дорогу, которую чинят моряки. Корова останавливается перед препятствием. Всадник бьет ее коричнево-серыми пятками, громко цокает, и, неуклюже заваливаясь задними копытами, корова перебирается через канаву. Тут все замечают всадника, весело приветствуют его:

—   Здравствуй, Пак-Яков! Как живешь?

—   Здоров, Паша-Яша!

Кто-то из моряков прозвал старого корейца «Пашей-Яшей», и кличка за ним осталась. Он — единственный человек, которого встретили моряки, когда пришли весной в бухту. И все знают старика, привыкли к нему.

Широкоскулое, темное, словно выдубленное лицо корейца иссечено тонкими морщинами. Черные раскосые глаза смотрят с простодушным любопытством. Это выражение простодушия и доверчивости делает его лицо привлекательным. Пак-Яков всегда готов услужить, помочь. Вот и нынче он явился сообщить, что хорошо ловится красноперка, и любители рыбной ловли с интересом слушают его.

Один Никуленко недоволен. Люди не должны отвлекаться от дела. Притом его беспокоит облачко над сопкой. Если наползет туман, придется приостановить работу. А останавливать нельзя: мост и дорога должны быть готовы в срок — с часу на час ожидается прибытие транспорта со снаряжением, который и без того задержался.

Имеется еще одно обстоятельство, вызывающее недовольство Никуленко. Хотя Пак-Яков живет за пределами укрепленной зоны, однако пребывание постороннего человека в этих местах признано нежелательным. Старому корейцу приказано было покинуть фанзу. Пак-Яков готовится к переселению, но пока, по старой привычке, продолжает бывать в бухте.

Никуленко искоса поглядывает на корейца, восседающего с наивной важностью на своей рогатой красавице, и направляется в его сторону. Увидев лейтенанта, Пак-Яков широко улыбается. Но молодой офицер не расположен шутить. Морщинистое, темное лицо старика делается печальным. Он догадывается, о чем хочет напомнить ему Никуленко.

— Ты не горюй,— говорит Никуленко, невольно смягчаясь.— Фанза твоя все равно того и гляди завалится. И место себе выберешь лучше прежнего.

Пак-Яков нерешительно кивает головой:

— Моя понимай. Твоя добрый люди!

Тем временем облачко над сопкой вытягивается в виде длинного, пушистого одеяла. Левый край его закрывает соседние вершины, а правый оседает над бухтой. Нужно спешить.

Но, как ни торопятся матросы, как ни ловчатся, туман настигает их. Вот уже начинает тускнеть последний клочок чистого голубого неба, гаснут блики на воде бухты, она становится серой, свинцовой. Темнеет прибрежный песок. Еще несколько минут — и все исчезает. Густой, влажный и теплый пар клубится вокруг.

Китель Никуленко пропитала влага, теплые капли стекают за воротник. Делается душно. Осторожно шагая сквозь туман, он наклоняется над канавой, в которой слышится чавканье лопат, и спрашивает:

— Ну как? К обеду кончим?

— Надо бы кончить,— отвечает невидимый в тумане запевала Гаврюшин.

И снова удары лопат, кряхтенье, запах потных, разгоряченных работой тел. Никуленко самому хочется скинуть китель и взяться за лопату. В это время из белой стены тумана выделяется темное пятно. Оно приближается. Уже можно различить людей.

— Смирно! — командует лейтенант Никуленко и, подойдя к командиру, отдает рапорт.

— Вольно!

Капитан Пильчевский, командир укреппоста, провел все утро на берегу бухты, где гатят топь. Теперь он здесь. Заложив Руки за спину, он обходит в сопровождении Никуленко место работ.

Туман редеет так же быстро, как появился. Уже видна излучина ручья, высокие, стройные стебли полыни, желтые бревна на мосту, а дальше — голубая бухта и безмятежные отражения сопок в ней… Будто и не было ничего.

Это случается почти каждый день: с утра — солнце, потом — туман, затем — опять солнце.

Капитан Пильчевский чуть сутулится, но это единственный недостаток, указывающий на его возраст. Зато глаза у капитана удивительно зоркие. Так, он сразу замечает Пак-Якова и с неудовольствием оборачивается к Никуленко. Кажется, он намерен спросить у него, почему не выполнен приказ и кореец еще здесь.

Никуленко мог бы ответить, что он не повинен в этом: лишь только что он выговаривал бестолковому старику. Но лейтенант предпочитает молчать. Служба есть служба, а приказ есть приказ.

Он оборачивается в сторону Пак-Якова, но его уже нет. На ярко-зеленом склоне сопки виден удаляющийся всадник.

ЧЕРНАЯ СОПКА

Наблюдательный пост предполагалось устроить на вершине Черной сопки. Черной она называлась потому, что голая ее вершина была усеяна обгорелыми пнями, и еще потому, что на вершине, обращенной к открытому океану, поднималась скала, потемневшая от времени и непогоды. Это была самая высокая точка.

После ужина и смены караулов Юрий Синицын, с разрешения капитана Пильчевского, отправился на вершину сопки наблюдать за прибытием транспорта. Нужды в этом не было: на сопке находился представитель СНИС (служба наблюдения и связи). Но Юрию нравилась открытая всем ветрам вершина, с которой открывался далекий вид на океан.

Миновав ручей, пересекавший узкую падь, в которой был расположен временный лагерь, Синицын свернул с дороги на тропу.

Чем выше он поднимался, тем уже, извилистее делалась тропа. По обе ее стороны рос колючий маньчжурский орешник, остролистый таволожник, желтая жимолость. Частые ручейки пересекали тропинку, наполняя воздух громким журчанием. Крохотные зеленые паучки с забавными красными разводами на брюшке, какие во множестве появляются здесь в августе, повсюду протянули свою паутину. Синицыну приходилось то и дело снимать с лица едва приметные нити.

Там, где тропа поворачивала направо, лепясь по краю обрыва, и делалась скользкой от струившейся по ней воды, лейтенант остановился. Ему почудился впереди шорох. Кто мог здесь быть? Кроме старого корейца, чья фанза находилась значительно южнее, никто не пользовался тропой. А Пак-Яков в эту пору обычно уходил на рыбалку.

Синицыну вспомнилось, что в той самой фанзе шесть лет назад они с Митей Никуленко укрывались после шторма, выбросившего их на берег бухты. «Робинзоны… Бухта Туманов…» Как давно это было, порой кажется — будто совсем и не было!

Он прибавил шагу, но шорох, привлекший его внимание, стих. Только кустарник вверх по склону чуть шевелился — вероятно, от ветра.

Когда Синицын достиг вершины сопки, был уже восьмой час. Длинная тень от гранитной скалы легла по голому, каменистому склону. Огромная, черная, с трещинами, бороздящими ее, как морщины, с многолетними следами стекавшей воды, похожими на седые космы, с пучками мха, торчащими, как бородавки, из расщелин, скала походила на старуху ведьму, поднявшую к небу свое мрачное, иссеченное временем и непогодой лицо.

Воздух был чист и прозрачен. Океан спокоен. Изрезанный мысами берег виден на много миль. Сопки вздымались, как волны, а между ними, далеко внизу, просматривалась бухта. Тишь и безлюдье. Только белохвостые орланы медленно кружат над водой, высматривая добычу.

У подножия скалы стоял наблюдатель из службы СНИС — рослый светловолосый матрос Гаврюшин, державший в руках бинокль. При виде офицера он выпрямился, отдал честь.

—   Не видно? — спросил Синицын, отвечая на приветствие.

—   Не видать, товарищ младший лейтенант.

Синицын взял у наблюдателя бинокль и поднес к глазам. Горизонт был пуст. Тогда он решил взобраться на выступ — расщелину в скале: там обзор шире. Дело было трудное, рискованное: взбираться приходилось с той стороны, где скала почти висела над пропастью. Но Юрий уже побывал однажды на выступе и вообще любил проверять себя в опасных положениях. Это у него называлось «тренировкой».

Он вернул бинокль матросу, посмотрел на расщелину, сдвинул кобуру за спину, чтобы не мешала, и, ухватившись за камень, подтянулся на руках, нащупывая ногами опору. Гаврюшин молча, с неодобрением наблюдал за ним.