Бухта Туманов, стр. 18

На столе и на стене у оперативного дежурного трещали телефоны: звонили с постов, с батареи, из рабочего лагеря. Начхоз требовал людей — у него лежали неубранными кули с мукой. Из лагеря строителей тоже требовали помощи — у них под открытым небом оказались рабочие, прибывшие вчера из района. Из гаража сообщали, что сорвало навес.

Синицын, держа в обеих руках телефонные трубки, старался перекричать шум ветра, который с каждой минутой крепчал. Капитан Пильчевский стоял подле него, выслушивал донесения и отдавал приказания. Потом он отправился на батарею.

Матросы с воротниками форменок, прижатыми ветром к затылкам, то и дело придерживая бескозырки, чтобы не сорвало с головы, крепили палатки, укрывали продовольствие и снаряжение парусиной, рогожами, досками. Часть матросов рыла канавки для стока воды.

Тучи спускались все ниже. Уж не видно было ни бухты, ни сопок, ни дороги — одна свинцовая мгла. Но вот первые капли ударились о землю — и сразу хлынул ливень.

Ветер перешел в ураган. Потоки низвергающейся с неба воды летели косо, почти не касаясь земли. Они били, словно пулеметные очереди, о парусину палаток. Палатки прогибались, веревки со звоном натягивались и лопались. Их не успевали крепить. Дождь, вихрь, мрак, наступивший среди бела дня, крики команды, шум воды и грохот камней, несущихся в грязной пене…

Буря неистовствовала. Казалось, единственной ее целью было уничтожить все, что создали с таким трудом люди в этой далекой бухте. Она срывала шифер с крыши штаба, опрокидывала палатки, вырывала столбы с проводами. Обрывки парусины, одеяла, пожитки, рогожи, бочки, доски уносились водой.

Грязно-коричневый поток клокотал под окнами штаба. Стремительные ручьи неслись по склонам сопок. Они с треском прокладывали себе путь среди кустарников, собирались внизу, и там, где пролегала дорога к бухте, шумела теперь настоящая река. Она ширилась с каждой минутой, затопляя падь, смывая и унося все, что встречалось.

Блеск молний походил на вспышки выстрелов. Удары грома напоминали орудийные залпы — словно здесь шел бой. Это и был бой — бой природы с людьми.

Заливаемые ливнем, по колени в воде, скользя и оступаясь, люди снова и снова крепили палатки, навесы, рыли канавы для стока, которые то и дело размывало. В темноте, опрокидываемые ураганным ветром, они перетаскивали мешки с мукой, ящики, перекатывали цистерны с горючим, бочонки, обкладывали их досками, подпирали тяжелыми камнями, которые, волокли по двое, по трое через потоки.

В одном месте образовался затор, и вода начала быстро разливаться, грозя затопить камбуз. Они спешили к камбузу. В другом месте сорвало палатку, швырнуло в поток. Они лезли в поток, держа друг друга за пояса, и спасали палатку, водворяли на прежнее место над успевшими вымокнуть койками и пожитками.

Так продолжалось час, другой, третий — и не видно было конца этому бешенству разрушения. Но моряки держались стойко, пока буря не начала ослабевать. Позже стало известно, что это был отголосок тайфуна, прошедшего над Кореей и повлекшего за собой много жертв.

К утру все стихло. Взошло солнце и осветило место вчерашней битвы. Повсюду валялись доски, бревна, опрокинутые столбы, вырванные с корнем кусты и травы. В канаве у дороги застрял унесенный потоком ящик с макаронами. Немного дальше висела в траве чья-то тельняшка, а рядом валялось помятое ведро.

Высокая красавица-полынь, колыхавшаяся зеленым озером, полегла грязно-коричневыми рядами, как после града. Склоны кудрявых сопок были исполосованы глубокими бороздами — следами потоков. Они еще звенели, эти потоки, но уже присмиревшими, тонкими голосами — среди поникших трав, по канавам.

Палатки стояли вкривь и вкось. Набрякшая, отяжелевшая и потемневшая парусина висела на них, как шкура. Койки и пожитки плавали в лужах мутной воды. Трудно было понять, как все это уцелело.

Коричневая, местами бурая и даже землисто-серая вода стекала в бухту со всех сторон. Бухта казалась огромной сточной лужей. Водоросли, похожие на клочья волос, и студенистые посинелые медузы валялись здесь и там. Грязной накипью оседала у размытых берегов желтая пена.

В полдень команды матросов и рабочих приступили к исправлению разрушений. А перед вечером вернулся отряд Евтушенко.

Буря настигла его возле Песчаного Брода. Моряки укрылись в фанзе Пак-Якова и только нынешним утром смогли начать поиски. Но все тропки размыло, и сам Пак-Яков не мог найти следов людей, о которых говорил. Старик просил взять его с собой. Евтушенко отказал. Тогда Пак-Яков собрал свои пожитки, проводил отряд до границы запретной зоны и ушел.

Так ни с чем отряд и вернулся.

СМЕРТЬ ПАК-ЯКОВА

Связь с районом была нарушена. Катер сорвало с причала и выбросило на берег. Дорогу, которую прокладывали из района к бухте, сильно размыло. А вблизи Козьего мыса, к которому она уже подходила, произошел обвал. Пришлось срочно выслать людей и туда.

Поэтому капитан Пильчевский мог предоставить в распоряжение Синицына (которого отнюдь не намеревался отстранить от поисков злоумышленников, как тому казалось) всего двух матросов.

Каким-то образом стало известно о найденном Синицыным кисете и обыске на Черной сопке. Синицын был уверен, что это проговорился Евтушенко. Так или иначе, но слух, что лейтенант Никуленко погиб насильственной смертью, взволновал всех.

В помощь себе Синицын взял Майбороду и Гаврюшина. После ночного разговора он питал к ним особенную симпатию. Притом Гаврюшин, поджарый, длиннолицый, светловолосый крепыш, чем-то напоминал ему погибшего товарища. Синицын удивлялся, что раньше не замечал этого сходства. Нога Гаврюшина зажила. Он еще чуть заметно прихрамывал, но сердился, когда это замечали другие, и утверждал, что вполне здоров.

В распоряжении Синицына был и пограничник Тимчук, который вместе с моряками воевал с тайфуном, а теперь вновь был готов заняться делом, ради которого его сюда прислали.

Итак, Синицын, Тимчук и Гаврюшин двинулись в путь. Майборода был оставлен для наблюдения на Черной сопке.

Они шли знакомой Синицыну звериной тропой, минуя каменную осыпь, на юг — к Песчаному Броду. По совету Тимчука, было решено осмотреть места, которыми Пак-Яков вел отряд Евтушенко, а заодно узнать, вернулся ли кореец к себе. Тот факт, что Пак-Яков покинул Песчаный Брод, снова вызвал у Синицына подозрение.

Идти было трудно. Высокая трава, которая раньше создавала зеленый свод, похожий на туннель, полегла после бури, скрыв под собой тропу. Ее приходилось отыскивать, поднимая длинные стебли полыни, которые переплелись и спутались между собой. А сама тропа (по ней еще недавно мчалась вода) размокла, сделалась вязкой. Солнце пекло. Над сопками клубился пар и собирался между ними туманными облачками. Где-то кричала сойка.

Тимчук шел впереди, раздвигая кустарник и траву ловкими, сильными движениями, как пловец. То и дело он нагибался в поисках следов людей, но ничего не видел, кроме лужиц грязной, еще не успевшей просочиться в землю воды. Синицын шел за ним. А Гаврюшин замыкал движение.

Они находились уже неподалеку от Песчаного Брода, справа явственно доносился шум океана, как вдруг Тимчук остановился.

Поперек тропы лежал Пак-Яков.

Его синяя рубаха и белые, хорошо всем знакомые штаны, завязанные у щиколоток тесемками, были измазаны грязью и пропитались водой, голову его скрывала нависшая над тропой полынь. Синицын раздвинул траву — и отшатнулся: голова отсутствовала, шея почернела от спекшейся крови.

Лейтенант вспомнил темное, измученное лицо старика, его тихий, жалобный голос: «Моя помирай скоро…» Словно предчувствовал, бедняга. Синицыну стало совестно своих подозрений. А ведь старик хотел предупредить их об опасности, помочь!

— Ну, уж коли доберемся…— сказал он, нахмурясь, и не докончил. Лишь теперь начал он понимать, какой хитрый, опасный враг скрывался в районе бухты.