Реквием по Германии, стр. 69

На протяжении нескольких последующих недель Шилдс и двое американцев еще несколько раз приходили в госпиталь, чтобы продолжить свои расспросы. Они всегда были щепетильно, почти до смешного, вежливы и вопросы задавали исключительно о Белински. Как он выглядел? Не говорил ли, в каком районе Нью-Йорка жил? Не могу ли я вспомнить номер его машины?

Я рассказал этим парням все, что мне удалось выудить из глубин своей памяти. Они обыскали его комнаты у Захера и ничего не нашли, сам же он съехал в тот злополучный день, когда грозился прибыть в Гринциг с «кавалерией». Никаких результатов не дал и поход по нескольким его любимым барам. Я даже думаю, что они спрашивали русских о нем. Когда они попытались поговорить с грузинским офицером из международной полиции капитаном Руставели, который по указаниям Белински арестовывал меня и Лотту Хартман, то оказалось, что его неожиданно отозвали в Москву.

Конечно, было уже безнадежно поздно – кошка упала в реку. Единственное, что стало теперь абсолютно ясно: Белински с самого начала работал на русских, в этом случае, кстати, становится вполне объяснимым разыгрываемое им соперничество между контрразведкой и военной полицией, сказал я своим новым американским друзьям-правдоискателям, пыжась от восхищения своей блестящей интуицией. Теперь он, скорее всего, уже выложил своему боссу в МВД все о вербовке американцами Генриха Мюллера и Артура Небе.

Было, однако, несколько тем, которые я обошел молчанием. Прежде всего, я ни словом не обмолвился о полковнике Порошине, даже представить себе не мог, как они отреагировали бы на известие, что мой приезд в Вену организовал офицер МВД. Они, конечно, проявили изрядную долю любопытства по поводу моих дорожных документов и разрешения на торговлю сигаретами, но я, не долго думая, выдумал якобы подкупленного мною за большую сумму денег русского офицера, и, кажется, подобное объяснение удовлетворило обе стороны.

В последнее время я частенько задумывался, не была ли встреча с Белински с самого начала предусмотрена планом Порошина. Вспоминал обстоятельства нашего с ним сближения. Неужели Белински застрелил тех двух советских дезертиров только для того, чтобы продемонстрировать мне, как отчаянно он не любит все советское?

Утаил я и объяснение Артура Небе по поводу того, как Организация саботировала Архивный центр США в Берлине с помощью капитана Линдена. Это, решил я, их проблема. Уж очень не хотелось мне помогать правительству, которое было готово вешать нацистов по понедельникам, вторникам и средам и вербовать их в собственные службы безопасности по четвергам, пятницам и субботам. Хотя бы в этом Генрих Мюллер оказался прав.

Что касается самого Мюллера, то майор Брин и капитан Меддинскас были твердо уверены: я обознался. Бывший шеф Гестапо давно мертв, уверяли они меня. Белински, настаивали они, по причинам, известным только ему, наверняка показал мне фотографию кого-то другого. Военная полиция тщательно обыскала винное поместье Небе в Гринциге. Владелец, некий Альфред Нольде, как оказалось, отправился по делам за границу. Не нашли никаких тел, ни малейшего свидетельства того, что там кого-либо убили. Американцы подтвердили существование Организации бывших немецких военнослужащих, которые сотрудничали с Соединенными Штатами, чтобы предотвратить дальнейшее распространение международного коммунизма, но в то же время решительно отклонили возможность пребывания в ее рядах скрывающихся от правосудия нацистских военных преступников.

Я безмятежно выслушал подобную чепуху, чересчур вымотанный всем этим делом, чтобы слишком уж беспокоиться о том, чему они верили или, если на то пошло, во что они хотели заставить меня поверить. Подавив свою первую реакцию на их полнейшее безразличие к правде – а меня, признаюсь, так и подмывало послать их к черту, – я вежливо кивал, демонстрируя манеры истинного джентльмена. Подобный стиль поведения, как мне казалось, был способен ускорить мое освобождение.

Шилдс же, наоборот, становился день ото дня все менее почтительным: с явным неудовольствием, даже, можно сказать, с раздражением, помогал он в переводе. Похоже, ему очень не нравилось, как два офицера контрразведки старались скорее скрыть, чем выявить подоплеку всего того, о чем я ему рассказал и во что он безусловно поверил. Шилдс буквально вознегодовал, когда Брин выразил горячую уверенность в том, что дело капитана Линдена доведено до логического завершения. Единственное утешение Шилдс мог найти в том, что 796-е отделение военной полиции, оскандалившееся с русскими, выступающими как американские военные полицейские, теперь могло кое-что подбросить 430-му отделению корпуса контрразведки. Ведь это у них под носом русский шпион в личине контрразведчика, с соответствующим удостоверением личности, останавливается в отеле, снятом военными, водит машину, зарегистрированную на имя американского офицера, и вообще без помех перемещается по местам, отведенным исключительно для американских служащих. Я знал, что для такого человека, как Рой Шилдс, это будет пусть маленьким, но утешением: он же полицейский, с присущим этой профессии стремлением к точности. Я и сам частенько испытывал подобное чувство.

На двух последних допросах Шилдса заменил какой-то австриец, и больше я его никогда не видел.

Ни Брин, ни Медлинскас не сказали мне, когда они наконец завершили свои изыскания. Ничем не выказали они и удовлетворенности моими ответами. Они просто оставили это дело висеть в воздухе – такие уж привычки у людей из службы безопасности.

Приблизительно еще через три недели я полностью залечил свои раны. Я одновременно и развеселился и поразился, узнав от тюремного доктора, что когда меня после аварии поместили в госпиталь, то, помимо всего прочего, обнаружили гонорею.

– Тебе, парень, чертовски повезло, что ты попал сюда, – сказал он. – У нас есть пенициллин. В любой другой больнице применили бы сальварсан, а эта штука жжет, как плевки Люцифера. А кроме того, тебе повезло еще и потому, что ты подхватил всего лишь триппер, а не русский сифилис. Местные шлюхи все им болеют. Разве никто из вас, Джерри, не слышал о «французских письмах»?

– Вы имеете в виду о «парижских»? Конечно, слышали. Но мы их не надеваем – отдаем в пятую нацистскую колонну, там прокалывают в них дырки и продают американцам, чтобы они заражались, когда трахают наших женщин.

Доктор засмеялся. Но, могу поклясться, в глубине души он мне поверил. За время моей болезни со мной происходили и другие подобные случаи. Я стал настолько лучше говорить по-английски, что свободно болтал с двумя американками, служившими медсестрами в этом военном госпитале. Мы частенько смеялись и шутили, но мне всегда казалось, что в их взглядах таилось какое-то странное, недоступное моему пониманию чувство.

И только позже, за несколько дней до выписки, меня осенило: из-за того, что я был немцем, эти американки просто холодели при виде меня, будто мысленно просматривали документальный фильм о Бельзене и Бухенвальде. А в их взглядах читался вопрос: как вы могли допустить, чтобы подобное случилось, как могли позволить?

Наверное, на Земле сменится по крайней мере еще несколько поколений, прежде чем люди других наций будут смотреть нам в глаза без этого невысказанного вопроса.

Глава 38

Погожим сентябрьским днем, облаченный в мешковатый костюм, который мне выдали медсестры в военном госпитале, я вернулся в свой пансион на Шкодагассе. Владелица, фрау Блум-Вайс, тепло меня поприветствовала, известила, что мой багаж в целости хранится в ее подвале, передала записку, которая прибыла всего полчаса назад, и спросила, буду ли я завтракать. Позавтракать я с удовольствием согласился и, поблагодарив за участие и заботу, спросил, должен ли я ей деньги.

– Доктор Либль все устроил, герр Гюнтер, – сказала она, – и если вы хотите занять свои прежние комнаты, пожалуйста – они свободны.

Так как я понятия не имел, когда вернусь в Берлин, то сказал, что хочу.