История Мурочки, стр. 21

— Зачем ты ее так обидела? Она любит отца. Мне нравится, что она им гордится. Что же, если он и не такой, как Пушкин?

— Ну, ты вечно с деликатностью! — возразила нетерпеливо Валентина. — Стоит ли она того, чтоб ее жалеть? Язык, как бритва. Противная хвастунья! Все они там одна другой лучше. Уж и Грачева начинает подпускать шпильки. Ну, да увидим, — рано обрадовались. До булавы треба головы.

VII

Повальная болезнь

Мурочка стоит с Лизой Шарпантье у стены рекреационной залы и играет в мяч.

Она, как и все, увлекается этой игрой и теперь оказывается самой рьяной во всем классе.

— Положительно повальная болезнь! — говорят, смеясь, учителя и учительницы.

Евгения Саввишна вызывает Лизу к карте Азии отвечать урок, а та и не слышит. Сидит и думает: «На чем я давеча остановилась? Кажется, на большой масленице».

Потому что они играют по всем правилам искусства.

Есть у них большой и малый «гвоздь», есть «галка», есть «свечка», есть большая и малая «масленица», да разве перечтешь все фигуры? А «вертушка», а «туалет»?..

Проделав все эти хитрости, нужно еще на стоящему, заправскому игроку пройти через все «классы»: играть обеими руками, потом одной рукой, потом стоя на одной ноге.

Сначала безумство это охватило Валентину, и она, несмотря на свою хохлацкую лень, и в гимназии и в общежитии, играла с утра до вечера. Наконец мадам Шарпантье отняла у неё мяч, потому что она совершенно забросила уроки; тогда она выдумала играть своей туфлей и играла ею с таким же азартом, как в настоящий мяч. Но потом она вдруг остыла и играла, когда к ней очень приставали. Но её увлеченье оказалось заразительным, как насморк, и весь класс был им обуян, в большей или меньшей степени.

Мурочка любила состязаться с Лизой, и они даже подружились из-за этого. Лиза и Валентина расшевелили приунывшую Мурочку, и она стала почти такая, какая была дома. Ей ничего не стоило перелезать через столы и бегать по скамейкам; и вспыльчива она была на старый лад; главное же, перестала бояться учителей и учительниц, кроме строгого Андрея Андреича.

Главной причиною такой перемены было то, что Мурочка вскоре оказалась одной из лучших учениц, уже не говоря о том, что она так же хорошо знала языки, как Андриевская. Авенир Федорович относился к ней так же благосклонно, как к Лизе, и даже редко беспокоил; потому что она писала без ошибок и могла бы поступить даже в третий класс.

Мурочка привыкла к жизни в общежитии и к шумной гимназии. Она чувствовала себя несчастной тогда, когда около неё не было человека, который мог бы ее приласкать и утешить. Тогда ее обуревала тоска, она бродила унылая, становилась раздражительна и охладевала к любимым занятиям. Ей, выросшей без матери, нужна была ласка, как солнечный луч зеленому растению.

Но стоило судьбе послать ей кого-нибудь, кто бы ее согрел и приголубил, — милую няню, Гришу и Аню Дольниковых, Доротею Васильевну, — как она становилась весела, резва, деятельна, и в душе её водворялось спокойствие.

Так случилось и этот раз.

Доротея Васильевна была добра и заботлива; как родная мать, и Мурочка знала, что есть перед кем и горе выплакать и поделиться тем, что на сердце.

Но, слава Богу, горя никакого не было, письма от отца и Агнесы Петровны приходили часто и были веселы, и Мурочка жила себе от лично.

Новые чувства узнала она. С «квартетом» связывали ее уже тесные дружеские отношения, и она гордилась своими подругами. Не зная еще, которую из них предпочесть, она любила всех одинаково и стояла за них, как за себя. Чувство чести и сознание своей тесной связи с ними иногда становилось так ярко, что Мурочка рада была повоевать, заступиться за своих и бросить в неприятеля метким словечком. Она была уже не одна в классе; она была членом маленького кружка, где все друг друга любили и защищали, все знали хорошо друг друга, потому что все жили под одной крышей и виделись с утра до позднего вечера.

Мурочка легла спать и долго не могла уснуть. Все уже замолкли и спали, а она ворочалась на жесткой казенной постели. Она ужасно много читала эти дни и только перед самым вечером кончила «Капитанскую дочку». Вереницей воскресали в памяти события, и жутко было вспоминать в темноте про Пугачева и казни. Разгоряченная голова не хотела успокоиться. Все яснее представлялись страшные сцены, виселица, убийства, крики казнимых, ужас и смятение. Страшно было даже лежать, повернувшись лицом к стене: а вдруг он подойдет и схватит за спину? Мурочка повернулась спиною к стене, но оказалось, что лежать так было еще страшнее. Луна светила с боку в окно, и через занавеску ложились какие-то странные тени, и даже видно было, как они ходили и двигались в зловещей тишине, жутко было смотреть туда: уж не стоял ли там кто притаившись?..

Мурочка не шевелилась, не дышала, а только смотрела неотступно на тени. Такая тишина была кругом, верно, уже поздно, глубокая ночь. Все спят и ничего не видят, а она видит и боится пошевельнуться. Она готова закричать от страха. Бывало, прежде, в раннем детстве, находил такой безумный ужас, тогда можно было спрятаться у няни. А теперь, — не побежать ли к Тее?..

Эта мысль блеснула как молния, и Мурочка, не помня себя, в трепете и волнении, вскочила, завернулась в одеяло и босиком бросилась в дверь направо, побежала длинным темным коридором во весь дух, точно за нею мчалась погоня, и порывисто постучала в дверь Доротеи Васильевны.

Доротея Васильевна, в капоте, с распущенными волосами, сидела и читала книгу. Было всего половина одиннадцатого. Она удивилась, услышав стук, встала, отворила дверь, и еще более удивилась, увидев Мурочку, босиком, закутанную в одеяло, с расстроенным лицом.

— Что с тобой? Ты заболела? — спросила она тревожно.

Но Мурочка, тяжело дыша, вскочила на диван и вдруг заплакала.

— Да что случилось?

— Я испугалась, — пробормотала она. — Там так страшно… У окна точно Пугачев стоит… Я боюсь.

Доротея Васильевна укутала ее в теплый платок.

— Какие глупости, откуда Пугачев?.. Уже больше 100 лет, что его нет на свете.

— Все равно, кто-то там стоит, страшный.

— Вот пустяки. Пойдем вместе, я покажу тебе, что никого там нет. Просто тень от деревьев, луна светит.

— Не могу, не могу, — пробормотала Мурочка, дрожа всем телом. — Я там умру от страху. Тея, ангельчик, не гоните меня, я боюсь.

Молодая девушка посмотрела внимательно на её бледное, осунувшееся лицо, вспомнила, сколько пережила Мурочка за последнее время, и пожалела ее.

— Не стыдно ли, — большая девочка! — проговорила она. — Послушай, сейчас, так и быть, оставлю тебя здесь, но другой раз ни за что. И книг таких больше не получишь… Полезай на мою кровать.

Доротея Васильевна постлала на диване простыню, положила подушку и уложила Мурочку, покрыв ее платком и казенным одеялом, в котором она прибежала. Но Мурочка никак не могла успокоиться и дрожала всем телом, несмотря на то, что в комнате было тепло.

Тогда Доротея Васильевна зажгла бензиновую лампочку, вспыхнула звездочка белых огоньков, и молоко в синей кастрюльке живо закипело.

— Беспокойное мое дитя! — сказала Тея. — На, выпей чашечку теплого молока и усни поскорее.

Мурочка нырнула под одеяло.

— Ну, что, заснешь здесь? — спросила, смеясь, Тея. — Иль сюда тоже заберется Пугачев?

— Нет, нет, дорогая… простите! Как я вас люблю!

Доротея Васильевна села к столу и стала читать, а Мурочка тут же уснула.

На другой день пришла гимназическая докторша. Она запретила Мурочке игру в мяч до одурения и всякое чтение после уроков. Она посоветовала Мурочке работать на гимназическом дворе, — расчищать дорожки от снега вместе с другими гимназистками.