История Мурочки, стр. 15
Мурочка не вытерпела и робко спросила ее, о чем говорил вчера отец. Она нахмурилась, помолчала и ответила кратко, что отец сам расскажет ей, когда приедет.
— Только одно скажите: Дольниковы останутся?
— Как захотят, — загадочно ответила Агнеса Петровна.
В каком томленьи прошел этот день! Ник капризничал; Мурочка, скрепя сердце, играла с ним в свои козыри и все оставалась в проигрыше, потому что была очень рассеянна.
Отец вернулся домой уже к вечеру. Хмурый и озабоченный, он сел за стол, пообедал. Потом пошел к себе в кабинет и долго сидел там один, разбирая деловые бумаги. Мурочка бродила бесцельно по комнатам и тоскливо смотрела, как суетилась Агнеса Петровна. Голос отца заставил ее встрепенуться. Отец звал ее и Диму.
Дима, ничего не подозревая, столярничал у себя в комнате и явился к отцу с черными руками и весь в стружках. Мурочка тихонько вошла за ним. Отец сидел на диване и пристально взглянул на детей. Он помолчал, по том заговорил:
— Я должен сообщить вам о большой перемене в нашей жизни.
Дима удивленно посмотрел на отца, а Мурочка вздрогнула и побледнела.
— Вот в чем дело — продолжал отец. — Меня перевели по делам службы далеко отсюда — в Сибирь. Через три недели я должен быть уже на новом месте. Мы больше не станем жить в этом доме. Я хочу его продать. Я уеду с Ником и Агнесой Петровной. Ник еще очень слаб, ему нельзя учиться. Вы оба останетесь здесь. Ты, Дима, будешь жить у твоего инспектора. Я был у него сегодня, все уже решено и улажено. Инспектор будет следить за твоим ученьем. Надеюсь, что ты не заставишь его прибегать к строгости.
— У инспектора! — воскликнул Дима. — Инспектор был самый строгий из преподавателей, и жить у него было не особенно сладко, как говорили его пансионеры.
— Да. Решение это окончательное, — сказал твердо отец. — Ты переедешь к нему накануне того дня, когда мы отправимся в путь. А тебе, Мурочка, уже одиннадцать лет. Тебе пора серьезно учиться. Там, где мы будем жить, нет хорошей гимназии для девочек. Так что ты поступишь в гимназию здесь.
Мурочка слушала молча, бледная и растерянная.
Отец взглянул на нее, нахмурился и промолвил:
— Так ты поняла? Послезавтра Агнеса Петровна поведет тебя экзаменоваться. Надеюсь, что ты достаточно подготовлена. Ты будешь жить там в общежитии. Весною Агнеса Петровна приедет за вами, и мы проживем вместе все лето. Как приятно будет встретиться после такой разлуки!
Он обнял Мурочку и крепко поцеловал ее.
— Ведь до лета недолго. Одна только зима. И не увидим, как время пролетит. Хорошо будешь учиться?.. Ну, то-то же.
В эту минуту вошла Агнеса Петровна и стала говорить о том, куда уложить серебро.
Мурочка вышла из кабинета, пробралась в свою комнату, где было совсем темно, и села на кровать.
Никогда еще в жизни ей не было так страшно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
День и ночь
— Ваше имя? — бойко спросила тоненькая девочка, налетев со своей подругой на Мурочку.
— Тропинина.
— Гм… значит, будем сидеть рядом в дневнике.
Мурочка ничего не понимала. Что значить: сидеть рядом в дневнике?
Девочка рассмеялась ей в лицо. Круто повернув, подруги умчались из класса.
От шума и гама у Мурочки болела и кружилась голова.
Ей казалось, что она сама стала другая, чужая. Растерянная до крайности, она уже не могла понять самой простой вещи. Она не думала, не соображала; она как будто потеряла все свои старые, привычные чувства. Старое все ухнуло, ушло куда-то в туман. Теперь была уже не прежняя Мурочка, живая, вспыльчивая, со своими простыми, давно известными симпатиями и желаниями, а какая-то дикая, поглупевшая, ничего не соображавшая, робкая и тупая девочка.
Она ни о чем не думала, когда стояла или ходила среди задорной, шумной толпы, где так звонко целовались, так звонко смеялись, где шалостям не было конца и не было конца болтовне.
Не глупо ли, — ей казалось, что все девочки на одно лицо, и она не различала даже ближайших своих соседок! Правда, все были одеты одинаково, в коричневые платья с черными шерстяными передниками, и все были гладко при чесаны, и все смеялись и шумели.
Второй класс уже решил: новенькая совершенная деревяшка, пень какой-то!
Кто-то даже крикнул:
— Тупицына! ваше дежурство нынче.
Все обернулись в её сторону, а Мурочка покраснела как рак.
Даже в голову ей не пришло сказать, что она не Тупицына.
Она покорно пошла вытирать доску, потом металась по коридору и искала сторожа, чтобы спросить у него мелу, и уже шел урок, когда она явилась в класс. Учительница географии, Евгения Савишна, которую девочки звали «бабушкой», несмотря на то, что она была совсем молодая, сделала замечание Мурочке, что мел должен быть приготовлен заранее.
Она села на скамейку, вся красная от стыда, и не была в состоянии слушать.
Куда девался задор Мурочки, с каким она боролась за свои права дома в прежние времена? Здесь она обратилась в совершенную трусиху. Она боялась и девочек-насмешниц, которые потихоньку дергали ее за косу и ста вили непонятные вопросы, боялась учителей и начальницы, которая так громко говорила, и восьмиклассницы в сером платье (она была в их классе надзирательницей), и даже сторожа Лаврентия, старого солдата с щетинистыми, грозными усами.
Она вся точно онемела, окаменела внутри, и машинально делала то, что ей приказывали; сидела и слушала уроки, бродила одна по коридору, ходила в общежитие и там обедала и готовила уроки; и даже говорила что-то, если с нею разговаривали и спрашивали, кто она такая и откуда.
А между тем экзамен сошел как нельзя лучше, и ее приняли во второй класс.
Мурочка сидит в большом, выбеленном известкою классе, на третьей скамейке у окна; и усердно слушает уроки. Нелепый страх преследует ее; а что, если она не поймет?.. Душа замирает.
Но, слава-Богу, учителя и учительницы объясняют так просто и подробно, и не вызывают её, и она понемногу успокаивается.
Неприятно только то, что её соседка Егорова, девочка курносая и противная, немилосердно толкает ее во время писания, и у Мурочки в тетрадях повсюду сидят чернильные пятна, а от буквы иногда перо вдруг размахнется вверх или вниз, непонятно для чего. Мурочка боялась сказать Егоровой, чтобы она не толкала, и сама жалась от неё в сторону, так что под конец сидела на самом кончике скамьи.
И тут случилось несчастье, которое еще больше опозорило ее в глазах класса. Она среди урока чистописания, когда была такая тишина, что слышался только скрип перьев, вдруг полетела с места и растянулась на полу. Дружный смех раздался в классе, сам учитель старичок рассмеялся, и Мурочка, до слез смущенная, с разбитым коленом, не смея поднять глаз, опять уселась на кончик парты.
Самое страшное был урок русского языка, которого Мурочка никогда в жизни не забудет.
Ее только что привели в гимназию, и отец, в пустом коридоре, при стороже Лаврентии, крепко обнял ее, много раз целовал ее в дрожащие губы, перекрестил и простился, наконец, до будущего года, до лета…
Она села, вся потрясенная разлукою, на указанное место, и тотчас вошел учитель, размашисто подошел к кафедре, поклонился, сел и стал раздавать диктовки. И сердился же он, Боже мой, до чего сердился! Покраснел даже, и только слышно было: «Егорова — двойка, Величко Анна — двойка, Красовская — двойка»…
Девочки с двойками плакали, а класс присмирел, точно цыплята перед грозой. Жутко было Мурочке слушать, как учитель сердился, подзывал учениц к большой черной доске и приказывал писать ошибки.
В большую перемену гимназистки обступили новенькую и пробовали знакомиться. Мурочка отвечала бестолково, невпопад, и ее бросили. Общежитие было в двухэтажном флигеле, в глубине большого двора. Внизу находилась кухня и жили служители, наверху помещались гимназистки. Нужно было надеть пальто и калоши и пройти по тротуару через двор. Во дворе росли три огромных дерева: два у забора, а одно, самое большое и старое, как раз посередине. Теперь деревья были голы и на одном из них красовались растрепанные вороньи гнезда. После классов живущие только бежали в общежитие и тотчас принимались за игры, пока мадам Шарпантье не поведет гулять.