Путь к Вавилону, стр. 11

Он невольно рассмеялся.

— Вы закончите эту историю? Напишете третью книгу?

Он промолчал, потому что в горле был комок. Эта история прикончила меня. Мое участие в ней завершилось. Мое и Дженни. Теперь в ней будут другие персонажи. Он почувствовал, как к глазам подступают слезы.

— Слизняк, — пробормотал он еле слышно.

— Все будет хорошо, — сказала она. — Послушайте, я совсем не хотела… вот черт. — Она вдруг подалась вперед и крепко прижала его голову к себе, так что слезы его намочили ей шею. Он сжал зубы. Держись, дружище. Сквозь ее медицинский халат он ощущал мягкую упругость ее груди.

Она отстранилась, оставив его в каком-то странном опустошении.

— Я, пожалуй, пойду, — проговорила она. — Меня будут искать на вахте. Вам не нужна помощь?

Он покачал головой.

Она словно бы в нерешительности посмотрела на него, потом снова подалась вперед и быстро поцеловала покрытый шрамами лоб.

— Это обычная процедура по уходу за болящими? — с деланной легкостью в голосе спросил он.

Она резко выпрямилась.

— Если я вам понадоблюсь, просто нажмите на кнопку вызова.

— Гораздо удобнее, чем свистеть, — улыбнувшись, заметил он.

— И постарайтесь не переохлаждаться. Я загляну к вам попозже, проверю. И смотрите мне: чтобы вы лежали в постели и спали. Спокойной ночи.

Он проводил ее взглядом до двери. Спокойной ночи, девчонка.

— Мне уже скоро пора отправляться, Дженни.

Огонь потрескивал в очаге, торфяные брикеты разваливались и вспыхивали неверным оранжево-голубым пламенем, отбрасывая на стену у них за спиной причудливые тени.

— Я отсутствовал десять дней.

За окном снова поднялся ветер; стекла в окне дребезжали под напором ветра, рвущегося с вершин к морю. Со Сгарр Дига, по крутым склонам, кровоточащим и избитым. Порывистый, судорожный ветер, — он то ревел, то внезапно смолкал. Попеременно.

— Тебя кто-нибудь ждет? — тихо спросила она, не отрывая взгляда от пламени. Волосы ее переливались в мерцающем алом свете очага.

Он с горечью усмехнулся.

— Едва ли, но у меня еще есть незаконченные дела. Я не могу здесь остаться насовсем. — Он повернул голову, чтобы лучше видеть ее лицо, обращенное к нему в профиль. — Хотя мне бы очень хотелось.

Не глядя на него, она положила ладонь ему на руку.

— Майкл? Тебе действительно нужно вернуться назад?

— Я должен вернуться. У меня увольнительная на две недели.

— Но ты мог бы остаться здесь. Это место как раз для тебя, и папе ты нравишься.

Он не ответил. Светотень мечты поднялась из огня и замаячила перед ним, дразня. Разве не мечтал он о чем-то подобном?

— Еще на две недели, — сказал он.

Дженни улыбнулась и склонила голову, прислушиваясь к завываниям ветра.

— Ладно, времени, думаю, хватит…

Ривен спал, теперь уже без сновидений. Снаружи сквозь легкие облака изливала свой свет луна, и края облаков тоже были в световой виньетке. Кто-то — темнеющая в ночи фигура — ждал терпеливо в тени деревьев. Двое волков примостились у его ног. То были зимние волки, громадные, серые, будто призрачные в лунном свете.

3

Сколько Ривен себя помнил, еще ни разу не было настоящего снежного Рождества. И в этом году декабрь тоже выдался ненастным и хмурым; сильный порывистый ветер трепал ветви ив и рябил поверхность обычно спокойной реки. В корпусах уже появились разряженные елки и блескучая мишура.

— Они еще не то удумают, обрядят меня Санта Клаусом, — ржал Дуди.

К концу ежедневной пытки утренней «прогулкой» Ривен обычно выматывался до такой степени, что какое-то время лежал в постели пластом. Иногда рисовал, — в основном лошадей и пейзажи, — а иногда предавался размышлениям. Было так заманчиво вновь удаляться в тот, другой, мир, распростершийся буйной зеленью внутри подковы гор; в мир, где все обустроено так, как он любит. Было так приятно пусть на короткое время забыть о своем разбитом теле и пройтись по широким Долам пешком — и чтобы ноги повиновались тебе — или проехать верхом на послушном коне в компании тех, кого сотворило твое воображение.

Их было много, и они были такие разные. Он, как пилигрим, делил дорогу со всеми, кто появлялся в его сознании, ненадолго составив ему компанию в пути, а потом уходил своей дорогой — прочь от людей. Фермеры и пастухи, коробейники и бродяги, прекрасные дамы и воины с тяжелым взглядом. Они возникали в его воображении, облаченные в кожу и полотно, пахнущие землей и потом, благоухающие духами и ароматными пряностями. Хмурая серость декабрьских дней лишь подчеркивала яркие краски их одежд.

Он объехал тучные Долы вдоль и поперек: торфяные болота и древние крепости, где препоясанные кушаками воины стояли дозором на бастионах. Он останавливался на постоялых дворах, где пиво покрепче вина, и горячий ячменный дух опалял его горло. Он вслушивался в долгие рассказы путешественников о далеких краях, что лежат по ту сторону гор, но сам не рассказывал ничего — ему уже нечего было рассказывать. Он только слушал, и наблюдал, и дивился. Дни напролет проводил он с Гвионом, трактирщиком, опекавшим своих постояльцев, словно те были детьми неразумными, чья обширная лысина сверкала то здесь, то там, подобно зеркалу, при свете свечей, зажигаемых по вечерам. Ривен напивался почти до бесчувствия с Рыжебородым из сна. Как обнаружилось, тот представлял собой истинный кладезь доморощенной мудрости, замешанной на неиссякаемом юморе. Звали его Ратаган. Были там и другие. Молодой человек с голубыми глазами и язвительным изгибом губ разглядывал Ривена в упор, без улыбки, и чесал за ушами двух прирученных волков, которые всегда его сопровождали. Его звали Мертах: Мертах — меняющий облик, Мертах-оборотень. И красивая дама — одетая в черное демоница на рьяном коне… тут его грезы рассыпались, и оставался лишь дождь, терпеливо стучащий в окно.

Он не переставал изумляться. Ведь все они — персонажи его собственных книг, и все же там, в его грезах, они жили своей, независимой от него жизнью, и у каждого была своя история, которую он мог поведать другим. Они были ему спутниками и друзьями, и в конце концов лица их стали Ривену знакомы, даже привычны, как, например, лицо Дуди или сестры Коухен. Они помогали ему отгонять черные воспоминания, и лишь когда не являлись в течение дня, отчаяние вновь подступало к Ривену, вонзаясь во все его болячки.

— Опять вы, сэр, — сказал ему Дуди.

— Что я опять?

— Грезите наяву.

Ривен потер глаза.

— Тогда займи меня чем-нибудь.

— Уж я-то найду, чем вас занять.

— Только, пожалуйста, не предлагай мне выделывать эти долбаные гирлянды. Уже к двенадцати годам вся эта мутотень успела мне изрядно поднадоесть.

Дуди покачал головой.

— Вы таким вредным становитесь, до невозможности.

Ривен нахмурился.

— Все равно Санта Клаус не принесет мне в подарок на Рождество то, чего я хочу.

Потом воцарилось молчание.

— Я знаю, сэр… только этим ее не вернешь. Давайте. Дадим миру шанс.

Ривен рассмеялся.

— Почему нет? Ведь он мне давал столько шансов. — Он похлопал Дуди по руке. — Ты извини, дружище. В следующий раз, когда ты застанешь меня таким невыносимым, можешь пнуть меня так, чтоб я летел через весь коридор.

— Это уж непременно. Напоминаю на всякий случай: я однажды уже отлупил офицера.

Рождество устраивалось, вероятно, для самых старых и самых немобильных обитателей Бичфилда. Персонал Центра приложил немало усилий, чтобы все было по первому разряду: утром для желающих отслужили мессу. Ривен к числу желающих не относился. Тем не менее, он сподобился нарисовать две открытки — для Дуди и сестры Коухен. Странно, но он все еще рисовал вполне сносно. Но вот писание — не столь инстинктивное мастерство — никак ему не давалось.

В его «прогулках» наблюдался некоторый прогресс; разумеется, до бега и прыжков было еще далеко, но несколько дюжин шагов он проделать уже мог. Теперь Ривен уже не колупался с ходовой рамой и вполне управлялся одним костылем. Ему двадцать восемь, но выглядел он лет на сорок с этой своей бородой, согбенной спиной и костылем. С каждым днем лицо, глядящее на него из зеркала, становилось все мрачнее, а недавно легшие в уголках рта морщины — глубже.