Гатчина, стр. 6
Приготовляя дальнейшие военные операции я, конечно, не взял на себя военно-технического руководства и назначил ген. Краснова командующим всеми вооружёнными силами СПб района. В этой области, полагал я, на мне будет лежать обязанность всемерно поддерживать ген. Краснова, особенно в тех случаях, где его личного авторитета будет не достаточно. Первым непременным условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта подкреплений, в частности пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войска. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим расчётам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты во всяком случае должен был быть в Гатчине к вечеру 27-го. Особенно настоятельная потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией. Строевые казаки 3-го корпуса, вспоминая горький опыт Корниловского похода, настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие офицеры, но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда значительное количество офицеров. Это придавало нашему лагерю довольно своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и выражения, действительно, достаточно «старорежимные». Я думаю, что именно это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побеждёнными с гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало. Впрочем, ген. Краснов и в Гатчине и позже в Царском Селе, предпочитал, как правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям. Кроме того не принималось никаких мер к очищению занятых городов от большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали панические слухи, наконец, проникли в казачьи ряды, где вели ловкую пропаганду против офицерства, выставляя и меня «реакционером», «вторым Корниловым» и т. д. За всё это положение вещей, конечно, ответственен я сам, но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжение лиц, которым я поручил исполнение той или иной задачи.
Как не были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкрепления с фронта не останавливать нашего марша на СПб. Прежде всего мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или в крайнем случае на рассвете 28-го октября. А затем нужно было использовать до конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших быстрое появление войск с фронта и захват Гатчины. Ведь никто ещё не знал действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.
Весь Петербург, дружественный и враждебный, был убеждён, что количество «войск Керенского» исчисляется тысячами. Наконец, тактика «быстроты и натиска» диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности, фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный. Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа СПб. и самую в России могущественную Царскосельскую радиостанцию, г г. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомлённых солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдное «замирение» по-ротно и по-взводно. Необходимо было бы пытаться разорвать все связи между С. – Петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшийся повсюду по проводам и приёмникам правительственного телеграфа и радио. Через 8-10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать.
Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда, что Вр. Правительство – Правительство Февральской Великой Революции – исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности в дни нашего похода на СПб. были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в СПб., уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Правительству и восставшими войсковыми частями на фронте – всё это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.
Упадок духа и малодушие, овладевшее верхами революционных кругов, полное всеобщее почти непонимание рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой Февральской Революции с судьбой в её недрах рождённой власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил к торжеству «реакции», надежды у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией; наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений – все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на-нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который впрочем, быть может, был неизбежен.
II.
Итак, обосновавшись с утра 27-го в Гатчине, мы, подсчитав все наши наличные силы и возможные подкрепления, решили на рассвете 28-го начать движение на Царское Село с расчётом захватить его к полудню этого же дня. Сам ген. Краснов был полон уверенности и бодрости, считал, что подкрепление ему понадобится главным образом лишь после овладения Царским для петербургской операции в тесном смысле этого слова. Настроение казаков в этот день 27-го было тоже вполне удовлетворительно. К рассвету 28-го казаки стали выступать из Гатчины и скоро их полки в полном порядке вытянулись вдоль царско-сельского шоссе. В это же утро пришло первое подкрепление; превосходно блиндированный поезд, обильно снабжённый пулемётами и скорострельными лёгкими пушками. Но уже в это утро нас стала сильно беспокоить и волновать та медлительность, с которой продвигались к нам с фронта эшелоны. Эта медлительность становилась прямо странной и загадочной. Позднее мы получили об'яснение этой загадочности: с одной стороны, нас «саботировали» некоторые штабы, например, тот же Черемисов; с другой – большевики, железнодорожники и телеграфисты применяли к воинским поездам, шедшим в направлении на Гатчину, итальянскую забастовку. Часа через три после выступления отряда я выехал к нему вдогонку. Я нашёл казаков совсем не там, где рассчитывал. К сожалению, отряд продвигался совсем не с той быстротой, с какой предполагалось, и скоро выяснилось окончательно, что казаки ни в каком случае к полудню в Царское Село не поспеют…
Следуя раз навсегда принятому правилу не вмешиваться в чисто военные операции, я остановился приблизительно на полдороге между Гатчиной и Царским Селом, у здания метеорологической обсерватории, с вышки которой в бинокль всё «поле военных действий» было как на ладони. Здесь, а может быть, несколько раньше в пути, я узнал, что большевики будто бы успели организовать под Царским Селом кое-какое сопротивление и что ген. Краснов только после некоторого артиллерийского обстрела атакует город.
Действительно, спустя некоторое время по приезде нашем на обсерваторию, мы услышали короткую канонаду. Затем всё стихло. Время шло. Тишина нигде не нарушалась. От ген. Краснова никаких известий не поступало. Наконец, мне надоело ждать и ничего не делать: я сам поехал к месту сосредоточения правительственных войск. Ген. Краснов доложил, что задержка об'ясняется лучшей, чем он думал, организацией обороны Царского Села, а также слишком ничтожной численностью нашего отряда. В продолжение этого разговора ген. Краснов как-то по новому держал себя со мной, и, между прочим, просил меня не оставаться на поле сражения, как-то не особенно раздельно об'ясняя мне, что моё присутствие не то мешает операциям, не то волнует офицеров, что-то в этом роде. Всё это мне казалось очень странным, не совсем понятным, пока… Пока я не заметил в его окружении несколько слишком хорошо известных мне фигур, из совета союза казачьих войск. Оказалось, что совет прислал ген. Краснову особую Делегацию. Тогда новый тон и новая манера генерала мне стали слишком понятны, ещё было в памяти поведение казачьих полков в Петрограде, в ночь на 26-е, их подозрительный нейтралист – результат агитации этого самого совета. Появление политиканов и интриганов из союза казачьих войск в моём отряде сразу почувствовалось и не предвещало ничего хорошего. Моё внимание ещё больше насторожилось, когда в обсерватории, куда я вернулся после беседы с ген. Красновым, меня нагнал Савинков.