Обыкновенное чудо. Дракон., стр. 40

27.

4 января 1929 года

Служу я в Госиздате,

А думаю я о Кате.

Думаю целый день —

И как это мне не лень?

Обдумаю каждое слово,

Отдохну – и думаю снова.

Барышне нашей Кате

Идет ее новое платье.

Барышне нашей хорошей

Хорошо бы купить калоши.

Надо бы бедному Котику

На каждую ножку по ботику.

И надо бы теплые... Эти... —

Ведь холодно нынче на свете!

На свете зима-зимище,

Ветер на улице свищет.

III

Холодно нынче на свете,

Но тепло и светло в буфете.

Люди сидят и едят

Шницель, филе и салат.

Лакеи, вьются, стараются,

Между столиками пробираются.

А я говорю: «Катюша,

Послушай меня, послушай.

Послушай меня, родимая,

Родимая, необходимая!»

Катюша и слышит и нет,

Шумит, мешает Буфет.

Лотерея кружит, как волчок,

Скрипач подымает смычок —

И ах! – музыканты в слезы,

Приняв музыкальные позы.

Извозчик бежит домой,

А моя Катюша со мной.

А на улице ночь и зима,

И пьяные сходят с ума,

И сердито свистят мильтоны,

И несутся пустые вагоны.

И вдруг, далеко, на Садовой —

Трамвай появляется новый.

На нем футляр из огня,

Просверкал он гремя и звеня.

А я говорю: «Катюша,

Послушай меня, послушай.

Не ссорься со мной, говорю,

Ты мой родной, говорю».

Я прощаюсь – потише, потише,

Чтобы не было слышно Ирише.

Я шагаю один, одинокий

Дворник дремлет овчинный, широкий.

Посмотрел Катюше в окно —

А Катюше-то скучно одной.

Занавески, радио, свет —

А Катюша-то – смотрит вслед!

До свидания, маленький мой.

Когда мы пойдем домой?

На улице ветер, ветер,

Холодно нынче на свете.

А дома тепло, темно,

Соседи уснули давно,

А я с тобою, курносый,

Даю тебе папиросы,

Пою вишневой водой,

Удивляюсь, что ты не худой.

Я тебя укрываю любя,

Я любя обнимаю тебя.

Катюша, Катюша, Катюша,

Послушай меня, послушай!

28.

10 января 1929 года

Пожалуйста, не сердись на меня, Катюша. Я сегодня целый день один, а я от этого отвык. Поэтому я и пишу.

Отчего у тебя по телефону такой сердитый голос? Отчего ты обо мне не вспоминала ни разу за весь день? Отчего я дурак?

Я ездил сегодня в Детское Село. Это, Катюша, отвратительно. В вагоне пахло карболкой, молочницы ругали евреев, за окошками снег. Думал я все время о тебе. Обдумал тебя до последней пуговицы. Меня теперь ничем не удивить. Я мог бы написать пятьсот вариаций на тему – Екатерина Ивановна.

Я тебя люблю.

В Детском Селе все знакомо и враждебно с давних пор. А теперь враждебно особенно.

Катюша, по телефону ты меня всегда ненавидишь. Почему так трудно говорить по телефону? Я тоже не умею.

Маршак живет в голубом доме на Московском шоссе. Во всех детскосельских квартирах ужасно тонкие стены. Кажется, что обои наклеены на картон или на фанеру. Живут люди там временно, кровати какие-то детские, столы какие-то кухонные.

Разговоры у нас были деловые и до крайности утомительные. Маршак очень живой и энергичный человек. Но, по непонятным причинам, живость его действует на меня усыпляюще. Его стремление расшевелить меня, заставить меня работать вызывает во мне бессознательный протест. Воображение начинает цепляться за что угодно: за фотографию на столе, за пятно на стене, за шум во дворе. Он говорит, а я пропускаю мимо ушей. Наконец он кричит:

– Женя! Женя!

Как будто будит меня. (Он знает мою способность засыпать во время дел.) Я отрываюсь от мыслей о том, как выпилена ножка стола, или о том, как хорошо на юге. И мы работаем.

Катюша, мне надоело делать не то, что хочется! Мне хочется с тобой поговорить. Писать. Пойти к Аничке. Поцеловать тебя. А беспокоиться о «Еже» я не хочу! Но Маршак будит, окликает, толкает, и я с трудом переключаюсь на «Еж».

Так проходит день.

Маршак провожает меня на вокзал. По бокам шоссе в тоненьких домах живут люди. У одних стирка – на кухне висит белье. У других еще не убрана елка. У третьих на стене картины Штука. А мы с Маршаком идем, а ветер дует, а собаки обижаются. Маршак дает мне последние наставления, а я думаю – вот если бы я в этом доме жил, что бы было, или в этом, или в том. Я слышу Маршака, как ветер или шум автомобиля, но он в темноте не замечает и не будит меня.

На поезд я едва успел. В вагонах пахнет карболкой. Молочниц нет. За окном чернота, снегу не видно. Я сажусь у окна – и начинаю обдумывать тебя, Катюша. Я тебя люблю.

Прости, что я все это пишу тебе. Но от того, что я сегодня один, меня преследуют мрачные мысли. Если нельзя поговорить с тобой, я хоть напишу. Если день пропал – то пусть хоть здесь останется от него что-то.

Сейчас очень поздно. Я не знаю, – что ты делаешь? Ты спишь? Ты читаешь? Ты разговариваешь? Катюша – ты не знаешь, что я пишу тебе письмо? А я пишу.

У меня сейчас очень тихо. Еще тише, чем в Детском Селе на улице. Пока я пишу, я все время думаю о тебе, и мне, наконец, начинает казаться, что я не один.

А ты, может быть, мне изменяешь?

Со мной в трамвае ехал полный господин, в путейском пальто. Он все беспокоился. Он кричал:

– Нина? Ты две станции взяла?

– Две, две.

– А билеты у тебя?

– У меня, у меня.

– Нина! Нина! Иди сюда стань рядом со мной.

Я смотрел и думал: вот судьба неизвестно зачем столкнула меня с неизвестным, черноглазым, полным господином, и я его запомню. Я еду и скучаю и беспокоюсь без тебя, а он едет, озирается своими сумасшедшими глазами и беспокоится вообще. И это 10 января 1929 года. И где-то образовываются какие-то события. А у тебя новое платье. А я тебя люблю. Вот какие у меня глубокие мысли бывают в трамваях.

Катюша, милая, я написал длиннейшее письмо, и все о себе. Это потому, что я избаловался. Я привык говорить с тобой.