Шанс Гидеона (Шанс для влюбленных) (др.перевод), стр. 3
Привередливый человек… возможно, даже чересчур привередливый.
— Вы мисс Ловатт, насколько я понимаю? — произнес он. — В последнюю минуту в агентстве не решили послать кого-нибудь другого? У них есть такая привычка.
— Нет, — ответила она, — я Ким Ловатт.
— Ким? — переспросил он, слегка приподняв брови.
— Мама любила читать Киплинга.
— Понятно, — сказал он, и по его тону она так и не смогла решить, не собирается ли он теперь за это презирать ее мать.
Он подошел к столу и дотронулся до пишущей машинки.
— Вы знакомы с этой моделью?
— Она более современна, чем та, на которой я до сих пор работала, но, не сомневаюсь, она мне понравится. Печатать на такой — просто одно удовольствие.
Легкое удивление в его взгляде подсказало, что он не одобряет восторженных высказываний.
— Мне нужно поговорить с вами о моей матери, — сказал он. — Она далеко не инвалид, но доктор не разрешает ей переутомляться. Он приходит два раза в неделю взглянуть на нее, и, если не считать этого, то она ведет вполне нормальный образ жизни.
— Вы имеете в виду, что она не полный инвалид? — предположила Ким.
Гидеон Фейбер не подтвердил ее предположения. Он продолжал разговор с той же легкой безучастностью в голосе, словно предмет, который они обсуждали, не имел к нему близкого отношения.
— Вы здесь для того, чтобы помочь моей матери написать мемуары. Ей, по-видимому, захотелось вновь пережить свое прошлое, и если законченная рукопись окажется достойна публикации, мы постараемся найти издателя, который осуществит самое заветное желание матери и облечет ее творение в форму книги. На данной стадии я не могу вам сказать, насколько велики шансы видеть эту книгу, так как у меня нет ясного представления, материал какого рода она собирается использовать… Разве что, я подозреваю, интересен он будет очень немногим!
Он высказал свое мнение с такой вежливой ноткой удовлетворения, что Ким с недоумением уставилась на него.
— Но если у нее была интересная жизнь… — начала она.
— У многих людей интересная жизнь, — решительно заметил он.
— Да… И многие пишут книги, — заключила она не совсем удачно.
— Даже слишком многие.
Он прошелся по ковру, остановился посредине и оттуда рассматривал Ким, поблескивая серыми глазами.
— Моей матери семьдесят два, ей нужно потакать, — объяснил он, — но как старший сын я пекусь о ее интересах. Одно дело — сентиментальная престарелая дама, выплескивающая свои сентенции, потому что, как ей кажется, она обязана это сделать, и совсем другое — сентиментальная престарелая дама, заставляющая кого-то, вроде вас, все это стенографировать. Вот почему я должен серьезно поговорить с вами, прежде чем вы приступите к работе. А начнете вы работать не сегодня… я даже не хочу, чтобы вы сегодня виделись с моей матерью.
— А вам не кажется, что если бы я заглянула к ней сегодня на несколько минут, то это могло бы ее успокоить на мой счет? — предположила Ким.
— Нет, не кажется.
— Обещаю, что не стану утомлять ее. Просто поздороваюсь.
— Я уже ясно высказался, что не желаю, чтобы вы с ней сегодня виделись, — прервал он с такой строгой холодностью, что ей пришлось позабыть о записке, доставленной Траунсер, и принять извиняющийся вид.
— Простите, мистер Фейбер.
— Пока вы здесь работаете, вы будете принимать распоряжения от меня, — холодно сообщил он. — От меня и ни кого другого. Вам понятно?
— Да, мистер Фейбер.
— И, пожалуйста, запомните, у меня нет времени — совершенно нет времени — на служащих, страдающих плохой памятью. Я плачу щедрое жалованье и ожидаю беспрекословного исполнения любого моего пожелания. Это тоже понятно?.. Надеюсь, что да, — предупредил он, — потому что вряд ли я сделаю для вас исключение. Если вы сочтете, что условия здесь вам не подходят, я оплачу ваш обратный билет в Лондон и мы позабудем о том, что агентство неправильно вас информировало.
На одну секунду соблазн поймать его на слове и согласиться на обратный билет в Лондон был настолько силен, что Ким чуть было не произнесла: «Благодарю вас, мистер Фейбер. Я так и поступлю!», но потом передумала. Сама не зная почему, хотя, возможно, ей помогла записка, спрятанная на дно сумочки.
— Я прекрасно поняла вас, мистер Фейбер, — заверила она его.
Он на секунду подобрел.
— Хорошо, — сказал он и направился к двери. — Вы долго были в пути, наверное, устали и хотели бы отдохнуть. Обед подают в восемь. Я буду ждать вас в гостиной без десяти восемь. Пока вы здесь, будете жить как член семьи.
Ким едва слышно поблагодарила за такую уступку. Внезапно он обернулся и посмотрел на собаку, которая мирно дремала в своей корзине.
— А если это животное будет надоедать, выпроводите его вон, — сказал он. — Собаке шестнадцать лет, и скоро придется ее усыпить.
— О нет! — невольно воскликнула Ким и скорее почувствовала, чем увидела его высокомерную улыбку.
— Мне кажется, у вас с моей матерью найдется много общего, — заметил он. — Впрочем, Бутс немедленная опасность не грозит. Пока что она вполне здорова и не кусается. Но как только это случится, я вызову ветеринара.
Глава ТРЕТЬЯ
Ким вернулась к себе и только но чистой случайности не потерялась по дороге. Войдя в свою гостиную, она перевела дух. Ей казалось, что там, внизу, она столкнулась с чем-то холодным и безжалостным, и то, что такое впечатление производил мужчина чуть более тридцати лет, без явных физических или других недостатков, казалось еще более странным.
Насколько она могла судить по первой короткой встрече, Гидеон Фейбер был подвижен и здоров — в нем угадывалась спортивная закалка, когда он появился вместе с Макензи, весело прыгавшим впереди. По правде говоря, самое первое впечатление Ким было на удивление приятным, потому что она увидела чрезвычайно привлекательного человека, а его куртка из грубого твида и шарф яркой расцветки, замотанный вокруг шеи, очень ему шли. Приятный мужчина в твидовой куртке и в хороших отношениях с собакой мог бы укрепить это первое впечатление. Но не мистер Фейбер. Потрясение следовало за потрясением, и теперь, после встречи с ним, у Ким остался очень неприятный осадок. Весь его характер выразился в тех словах, что он произнес, прежде чем покинуть библиотеку: «Как только это случится, я вызову ветеринара!»
Гидеон Фейбер ошибок не допустит. Первая окажется последней, как он и предупредил Ким.
Пробило шесть, до обеда оставалось еще целых два часа. В душе Ким поднимался гнев, стоило ей подумать о миссис Фейбер, запрятанной где-то в этом огромном доме; она ищет возможности хотя бы мельком взглянуть на молодую женщину, которую наняли ей в секретари на ближайшие полгода — хотя, если придерживаться фактов, точный период не оговаривался, — естественно, она, должно быть, умирает от любопытства, если появление в доме секретаря так важно, как об этом говорил ее старший сын.
А как явно он презирает желание матери поведать миру о своей жизни… Как мало у него сочувствия к родному человеку, какой он суровый и черствый, по-видимому, от природы.
Неужели все сыновья миссис Фейбер слеплены из одного теста? А ее единственная дочь? Может, хотя бы у нее больше сочувствия к матери?
В агентстве упомянули замужнюю дочь миссис Фейбер, а о сыновьях почему-то умолчали. Поэтому Ким представляла себе старую женщину, одиноко живущую в роскоши — она была вдовой человека, сделавшего состояние на стали — и, конечно, не обремененную родственниками. Вдова пожелала написать мемуары, и кто-то должен был ей помочь. Все очень просто… А Ким получила это место просто потому, что случайно оказалась в агентстве сразу после того, как из Мертон-Холла пришел запрос.
Она была способным работником, даже очень способным, и ее рекомендации с последнего места работы были превосходными. Кроме того, она отвечала требованию, о котором Гидеон Фейбер, наверное, не подозревал, потому что с агентством по телефону говорила его сестра, и именно она поставила столь необычное условие: