Расчудесный Хуливуд, стр. 4
Но были куда более прозорливые – полагавшие, что все наблюдения их оппонентов – это полная херня.
– Готово? – крикнул кто-то.
– Готово.
– Все в порядке, Джимми?
– Все в порядке.
– Ты готов, Гарри?
– Нечего резину тянуть!
– Вилли?
– Поехали!
– У нас все готово!
– Операторы?
– Есть!
– Пиротехники?
– Порядок!
– Техника безопасности?
– На месте.
– Тут мистер Хобби интересовался пожарным. Он это слышал?
– Ты это слышал, Бенни?
– Ясное дело, слышал. Что ж я, по-вашему, полный кретин?
– Ну, уж и не умник, – возразил помощник оператора по кличке Вако.
– Нам тут таких историй, как на "Сумеречной зоне", не надо, – сказал инженер по технике безопасности по имени Джек. – Чтобы никаких убийств.
– Не секу время, – сказал Хобби. – У кого есть секундомер?
– У меня, – ответил Джек.
– Дай-ка сюда. Тебе он все равно не понадобится.
Джек передал секундомер одному из рабочих, а тот отнес его режиссеру.
– Ну, так готовы мы или не готовы? – спросил Хобби.
– Готовы, – ответил Вако.
– Ладно. Давайте снимать кино. Все внимание на меня. Я говорю «мотор», а потом я говорю «снято». Вот и все. И хорошо бы сделать это один-единственный раз.
– Минкус и Смолли на площадку, – сказал Вако.
Дублер с дублершей вышли на площадку под нависавшим чугунным канделябром, который приспустили по стене, засветив вмонтированные в него керосиновые горелки. Дублеров заковали в цепи и прикрепили цепи к стене. Двое рабочих стояли рядом, готовые броситься к ним сразу же после воспламенения.
Нервозность, казалось, носилась в воздухе электрическими разрядами.
Трюк предстоял сравнительно простой. На телах и на лицах у трюкачей была вторая кожа, отделенная защитной прокладкой от их собственной. Воспламененных от пламени канделябров людей подтягивали в воздух и держали на весу на протяжении тридцати секунд. Защитная прокладка гарантировала безопасность на девяносто процентов. То есть колоссальный допуск – более чем достаточный для того, чтобы опустить трюкачей на площадку – к Джеку, координирующему их действия, и к Бенни, городскому пожарному, которые собьют пламя ручными огнетушителями.
Но все понимали, что, именно исполняя такие простые трюки, люди и гибнут.
– Все внимание, – трезвым, спокойным голосом сказал Васко. – Актеры?
Актеры, участвующие в сцене, были уже на местах, таинственные в своих средневековых, но довольно-таки прозрачных костюмах.
– Камера?
– Работает.
– Скорость!
– Пламя!
Поддельную кожу трюкачей подожгли. Рабочие спрятались от объектива.
Вако поглядел на Хобби и включил секундомер.
– Мотор, – сказал Хобби и включил свой. Канделябр и зависнувшие на нем охваченные пламенем люди взметнулись на высоту в двадцать футов.
Актеры начали играть, участников труппы охватило волнение, трюкачи пылали, камеры стрекотали, – и когда прошло тридцать секунд, Васко вырубил свой секундомер и посмотрел на Хобби. А тот, позабыв о секундной стрелке, да, казалось, и обо всем на свете, со странным наслаждением следил за двумя охваченными пламенем человеческими фигурами. Это зрелище вроде бы производило на него гипнотическое воздействие.
– Тридцать пять секунд, – крикнул Вако.
– Продолжать! Продолжать! Еще пять секунд, – заорал Хобби.
Вако переглянулся с Боливией; ни тот, ни другой не понимали, что делать. И тут не выдержал Джек.
– Вниз, – заорал он. – Спускайте их. Но Хобби перекричал его: – Нет! Еще пять секунд. И тут все принялись отдавать друг дружке какие-то приказания. Начал нарастать ропот, подобный тому, который возникает, когда толпа становится свидетельницей несчастья.
– Пять секунд! Еще пять секунд, – орал Хобби.
– Прошло пятьдесят пять, – кричал Вако.
– Вниз! Спускайте их, на хер, – ярился Джек. Но никто никого не слушал, никто ничего не делал. Все ждали распоряжений режиссера. Хобби сказал, что «стоп» скажет он. Вот они этого и ждали.
Боливия двинулся было в сторону Хобби, сжав правую в кулак и отведя ее для удара. Он решил вырубить Хобби на месте. И позднее все присутствующие заявят, будто не сомневались, что он именно так и поступит.
– Шестьдесят секунд!
– Снято, – завизжал Хобби. – Эй, мудаки, сшибайте пламя!
Глава третья
Боско увидел, как Свистун помолодел буквально у него на глазах. И смеялся он как-то по-новому, и руками размахивал как-то по-другому, пересказывая этой женщине одну историю за другой, перескакивая с темы на тему. Он был полон энтузиазма, он не глядел на себя со стороны, ему было на все наплевать. Рехнуться можно!
Боско даже занервничал из-за этого, потому что давным-давно согласился с истиной – кого боги хотят погубить, того они сначала лишают разума, – хотя, разумеется, настаивал на том, что ни в какого Бога не верит, а лишь в некое представление о божественном начале, существующем разве что как намерение.
– И вот стоит здесь Спенсер Трэси и ждет, пока за ним не заедет помощник режиссера, – рассказывал меж тем Свистун. – А все это время стоит и пялится на него Гарри Бэгли, это бандит такой местный, со всегдашней сигарой во рту. А Спенсер Трэси думает, может, это тоже киноактер, только он его почему-то запамятовал. И он говорит: "Привет. Как дела?" А Бэгли отвечает: "Кончай херню пороть! И вообще, откуда я тебя знаю?"
– О Господи, старина Гарри. – Она расхохоталась, хотя наверняка не раз слышала эту байку и раньше. – А как он?
– Ушел от нас, – без особенного нажима, обозначив печаль лишь опущенными уголками рта, отвечает Свистун, потому как иначе нормальный человек будет относиться к чужой смерти?
Когда Ширли Хайтауэр, единственная за последний год официантка, продержавшаяся у «Милорда» больше двух недель, подходит вновь наполнить бокалы, они даже не замечают ее появления, они глядят друг дружке в глаза, они разговаривают, они держатся за руки.
Свистун без конца повторяет «Фэй», а она называет его Сэмом, одному Богу ведомо, почему.
Их присутствие создает в кофейне определенную атмосферу. Боско в конце концов понимает, что это такое. Он присутствует на встрече после долгой разлуки двух кинозвезд перед камерой.
Если бы меня предупредили, мрачно думает он, я взял бы напрокат рояль и пригласил пианиста.
– Просто не могу поверить, Фэй, – говорит Свистун.
– И я тоже, Сэм, – отвечает она. – Сколько же воды утекло? Пятнадцать лет?
– Около того. Плюс-минус.
– Плюс-минус что, Сэм?
– Две или три жизни.
– А ты все балагуришь, Сэм? Сэм Песочный Человек, Очень Склочный Человек.
Свистун заморгал, как будто она наступила ему на больную мозоль. Выдавил из себя улыбку, стараясь не показать и виду.
Без его всегдашнего балагурства никто бы не признал в нем Сэма Песочного Человека, Очень Склочного Человека, сидевшего пятнадцать лет назад в зале суда, наблюдая за тем, как беременная женщина, бывшая некогда его возлюбленной, выслушивает чудовищные обвинения, градом сыплющиеся на голову ее мужа.
Разок-другой она тогда обернулась, нервно окинув взглядом проталкивавшихся в зал зевак, но сразу же отвернулась, словно исходившая от них ненависть могла поранить ее самое. И каждый раз, когда она оборачивалась, Свистун прятался за чужими спинами, потому что ему не хотелось, чтобы она увидела его в этом зале, а увидев, подумала, будто он пришел поглумиться над человеком, отбившим ее у него.
И все же, если тебе предоставляется такой шанс, разве что святому не захочется поглазеть на человека, разбившего тебя в пух и прах, в минуту его окоончательного падения. И вполне по-человечески или, по меньшей мере, вполне по-мужски надеяться на то, что отвергнувшая тебя женщина, все равно сумеет разглядеть тебя в толпе – разумеется, ничуть не глумящегося, а сосредоточенного и серьезного, – и вовсе не затем, чтобы она произвела выигрышное сравнение в твою пользу, а лишь для того, чтобы просто-напросто посмотреть.