Расчудесный Хуливуд, стр. 36

Одержимый желанием выбиться из общего ряда, ничего не знающий и на все согласный заранее: что делать, когда делать, как делать, глазунью или болтунью.

Клоунский наряд он нацепил по счастливому стечению обстоятельств – точно так же, как Фред Мак-маррей стал кинозвездой лишь потому, что пришел на съемки в шинели, которая понравилась режиссеру, а Лана Тернер привлекла к себе всеобщее внимание, надев свитер.

Он искал тогда работу, причем любую работу. И крутился на местной телестудии в Барбэнке. Кто-то ухитрился заболеть прямо перед началом прямого эфира.

– Как, по-твоему, ты в состоянии облачиться в клоунский наряд? – спросили у него.

– А сколько заплатят?

– По тарифу.

– И что мне придется делать?

– Читать идиотские тексты. Считывать с бегущей строки дурацкие шуточки. По полчаса пять раз в неделю. По субботам и по воскресеньям в утреннее время. Пока не поправится Боббити Бу.

– Покажите мне, во что наряжаться.

– Иди в гардеробную.

Ему указали дорогу в комнату, в которой седовласая дама с сигаретой, торчащей из угла рта, сидела в каком-то жалком закутке. Услышав, чего от нее ждут, она категорически объявила:

– Одежду Боббити вы использовать не можете. Одежда и грим клоуна являются его эксклюзивной собственностью. Да клоун просто убьет вас, если вы покуситесь на его костюм и грим. Я-то знаю, я ведь и в цирке работала. И что же нам в результате этого остается?

– Ничего.

– Уж подыщу вам какие-нибудь штаны посмешнее и куртку тоже. А лицо себе изукрасьте сами.

Откуда ему было знать, как наносить на лицо клоунский грим? Конечно, он видел Рональда Мак-дональда. Конечно, он видел Эммета Келли. Да и изобретенного Марселем Марсо Бипа он тоже видел. Но на этом его познания в клоунском искусстве и заканчивались.

Он превратил лицо в смертельно-бледную маску. Нарисовал себе рот с опускающимися самым гротескным образом углами губ. Ему хотелось добиться и класса, и принадлежности к классической традиции. Рисовать он немного умел – и вот намалевал себе длинную слезу под глазом и цветок на щеке, и выглядело это так, будто цветок растет и цветет, орошенный слезой.

Штаны, подобранные ему костюмершей, не доставали и до колена, поэтому она выдала ему пару белых гольфов и алые балетные туфли. Куртка оказалась просторной, и он надел ее чуть наискось, чтобы скрыть, что ее рукава ему коротки. Шею ему обмотали длинным белым шарфом и завязали этот шарф непомерно огромным галстучным узлом. От шляпы он отказался, выбрав вместо нее черную купальную шапочку.

Он работал нормально, во всем следуя за телесуфлером. Никакой отсебятины.

Когда Боббити Бу поправился, все для него было уже закончено. На его прежнем месте воцарился Печальник Сэм.

Теперь ему хватало денег на кормежку и на жилье, и вообще происшедшее можно было рассматривать как штурм первой ступеньки на лестнице славы.

Однажды вечером, когда что-то разладилось со сценарием, он по собственной инициативе рассказал телезрителям сказочку. Сказочка понравилась – и ему предложили рассказывать их ежевечерне. Ему подняли жалованье и, произведя изменения в сетке вещания, перенесли его шоу на вечернее, а точнее, на раннее ночное время.

Провели рекламную кампанию, привлекая внимание родителей к появлению нового сказителя и вместе с тем подчеркивая, что речь идет о хорошо знакомом клоуне из шоу. Он стал Печальником Сэмом и Песочным Человеком одновременно. "Песочный Человек расскажет детям сказочку на сон грядущий".

Сказочки, которые он рассказывал, были не больно-то обыкновенными. Время от времени они больше смахивали на «ужастики». Несколько матерей написали на телевидение, что после сказочек Песочного Человека их детей мучают кошмары. Были и другие письма, в которых просили объяснить смысл или мораль рассказанного по телевизору.

Иногда он беседовал со зрителями в живом эфире, уснащая свою речь назиданиями и сентенциями. "Главное, не отступаться", – говорил он им. Или: "Перед рассветом ночь всего темнее". Или: "И на солнце есть пятна". В таком духе. Телепродюсеры обратили на это внимание.

Детское шоу закрыли, потому что уже на полную катушку закрутились съемки "Улицы Сезам".

Песочный Человек появлялся теперь лишь глубокой ночью. Привлекая зрителей и деньги рекламодателей.

– Я поп-психолог, – такими словами он представился Фэй при первом знакомстве.

На самом деле он, конечно же, не давал никому никаких советов. Он был достаточно умен, чтобы воздержаться от вмешательства в чужие дела. Достаточно умен, чтобы понять: людям нравятся не советы, а рассуждения. А еще им нужен исповедник, желательно анонимный. Да и перед кем же исповедоваться, как не перед бесплотным изображением на экране с семнадцатидюймовой диагональю? Перед кем же, как не перед клоуном? Клоун в этом смысле подходил куда лучше, чем священник.

И тут позвонила женщина и заявила, что собирается покончить с собой, и он не смог совладать с ситуацией. Он начал нести какую-то чушь, одновременно сигнализируя техперсоналу, чтобы к делу подключили полицию. Он пытался удержать ее на проводе, перехитрить, заболтать, пока не прибудет спасение. И у него ничего не вышло. Он услышал, как она ускользает от него. Услышал, как она с ним прощается.

И теперь он испытывает точно такое же бессилие. Ему не найти сына Фэй. Не найти Джонни.

Он лежал, уставившись в потолок. Затем сел и позвонил Фэй. Ему ответили детским голосом. Фэй не было в приюте, она патрулировала на панели. Прозвучало это так, словно она сама вышла на панель, а не занялась спасением малолетних проституток. Он попросил девочку передать Фэй по возвращении, что звонил Свистун и что он будет в кофейне "У Милорда".

Глава тридцать вторая

Его звали Хулигэн, и поэтому, конечно же, эту фамилию переиначили в кличку. Он не возражал. Ему казалось, будто всякое прозвище – это комплимент. Он гордился тем, что был столь же крут, жесток и вероломен, как любой сутенер, головорез, похититель детей или какой-нибудь главарь уличной швали.

Напарники работали с ним по девять месяцев, самое большее – по году. Они говорили, что от него воняет, как от скунса. Но подлинной причиной каждого рапорта о переводе был омерзительный характер Хулигэна. Этот человек не дал бы и слепцу веревки для собаки-поводыря. Не истолковал бы спорный случай в пользу уличной потаскухи. Он был лучшим специалистом по расследованию убийств во всем Голливуде – а может, и во всем Лос-Анджелесе, – и все понимали это.

Когда он, задумавшись, хватался здоровенной ручищей за подбородок, на нем всегда оставались белые пятна.

Вот и сейчас он мял и мучил собственный подбородок, проявляя максимальное терпение при допросе двух малолетних бандитов, сидящих прямо перед ним на жестких стульях. Проявлял максимальное терпение, потому что и слепому было видно: обормоты и недоумки не в силах связать двух мыслей, не говоря уж о том, чтобы связать пару слов.

Тот, что назвал себя Кентукки, нес какой-то вздор. Второй, которого звали Диппер, искоса поглядывал на Хулигэна и, судя по всему, страшно его боялся. Он все время поворачивался к дружку, перегибался, чтобы пошептаться с ним, и в какой-то момент сыщику начало казаться, будто он свалится со стула.

– Котлета, мне хочется пи-пи, – сказал Диппер.

– Можно, я свожу его в уборную?

– Да что, он сам не может?

Хулигэн задал этот вопрос чрезвычайно презрительным тоном.

– Конечно, сможет. Но в незнакомом месте он не найдет дорогу. Он заблудится.

– Что ж, пожалуй, мы ему этого не позволим. Котлета понимал, что его унижают, хотя и не знал, почему. Он и не подозревал о том, что Хулигэн не испытывал к малолетним бродягам ни жалости, ни сочувствия.

– А если я его свожу, он не заблудится.

– Может, вы тогда оба заблудитесь.

– Я не заблужусь.

– А если тебе захочется сделать вид, будто ты заблудился?