Последнее прощение, стр. 31
Сэр Гренвилл смотрел, как небольшая группа людей садится на его барку. Девчонка в своей приметной голубой накидке сопротивлялась, но Гримметт одной рукой легко справился с ней. Гудвайф, видимо, била и щипала Доркас, которую держал Гримметт. Сэмьюэл Скэммелл плелся позади, беспомощно всплескивая руками. Кони покачал головой и засмеялся.
Некоторое время он опасался, что Доркас уже обратилась к Лопесу, но волновался он зря. Она находилась под присмотром, а через несколько дней обнаружится и печать. Все хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Эбенизер тоже был под боком. Впервые познакомившись с Эбенизером, сэр Гренвилл почувствовал, что у того есть потребность бороться за какую-то идею, увидел одержимость на лице калеки. Никакой любви к своей красавице сестре он там не разглядел. Кони был доволен. Пора было взяться за господина Эбенизера, который был настоящей манной небесной для его планов.
Небо начинало чуть-чуть краснеть. Как только девушку наконец впихнули в лодку, гребцы оттолкнулись от пирса. Весла ушли под воду, потом двинулись вперед, и выкрашенная в белый цвет лодка легко заскользила по темнеющей воде. Поблескивали расходившиеся за кормой круги.
Сэр Гренвилл чувствовал себя усталым, но счастливым. Теперь он не сомневался, что шотландцы вступят в войну против короля, значит, затраты, сделанные Кони, не пропадут. Но еще отраднее другое. Печать будет у него. Он отвернулся от реки, посмотрел на склонившегося над озером обнаженного Нарцисса, потом распахнул дверь в переднюю.
— Дорогой мой Эбенизер! Дорогой мой мальчик! Нам так о многом нужно поговорить. Принесите вино!
Сэр Гренвилл Кони был счастлив, очень счастлив.
Глава 10
Джеймсу Александру Симеону Мак-Хоузу Боллсби доводилось, как и сэру Гренвиллу Кони, испытывать мгновения ничем не омраченного счастья. Боллсби был клириком, священником англиканской церкви, назначенным лондонским епископом, и имел разрешение проповедовать, принимать причастие, хоронить мертвых и, конечно же, соединять христианские души в священном браке.
Помимо всего прочего, преподобный Джеймс Боллсби был пьяницей.
Именно это обстоятельство и породило насмешливое прозвище Трезвенник. Трезвенником Боллсби он был вот уже два года. Пьянство подарило ему не только новое имя, но и сладостные моменты счастья. Случались у него и периоды беспросветного уныния, но каждое утро приносило с собой вызванную элем радость.
Так было не всегда. Когда-то он славился как зажигательный, убежденный проповедник, способный привести в экстаз ближайшие скамьи и взбудоражить всю церковь. Его коньком были рассуждения об адском пламени, и в дюжине приходов он пользовался репутацией человека, способного настолько напугать грешников, что те искренне раскаивались и бежали прочь из питейных заведений. Он ополчался против спиртного, но враг повел осаду и проник в его цитадель. Больше Трезвенник Боллсби не проповедовал.
Но даже будучи горьким пьяницей, Трезвенник Боллсби на пятом десятке нашел-таки свое место в обществе. Он всегда легко приспосабливался, направляя паруса своей веры по ветру преобладающей теологической моды. Так, когда во главе стоял архиепископ Лод, требовавший, чтобы церковная служба отправлялась по образцу ненавистных папистов, Трезвенник первым разукрасил покрывало для алтаря и осветил хоры свечами. Смекнув, что просчитался и что путь на небо, оказывается, лежит через более строгие каноны пуританской службы, он не растерялся. Не тратя времени на раскачку, в один прекрасный день взял да и оповестил прихожан об изменении своих взглядов. Более того, он пригласил пуритан понаблюдать за уничтожением своего пышного алтаря, сожжением перил вокруг него, затем — как будут разорваны в клочья его собственные вышитые одеяния. Он прочитал проповедь, в которой уподобил свое прозрение обращению святого Павла, и сразу же стал любимцем пуританского крыла, потому что был наглядным свидетельством их правоты.
Это умение приспосабливаться он не утратил и по сию пору. Церковь и государство были столь крепко связаны, что адвокатам вроде сэра Гренвилла Кони нередко требовался покладистый священник, который мог бы с готовностью присовокупить санкцию Бога к их собственной. И Боллсби был тут как нельзя кстати.
Сейчас он жил в Спитл-Филдз в жалкой комнатенке, где его, еще непротрезвевшего, и обнаружил Томас Гримметт, после того как благополучно доставил Кэмпион в дом Скэммелла.
Гримметт бесцеремонно растолкал Боллсби.
— Оставьте меня, любезный сэр! Я священник! Священник!
— Знаю, что ты чертов священник. Держись, Трезвенник. — Гримметт схватил ведро тухлой воды и окатил непроспавшегося, упирающегося, растрепанного человека. — Очухайся, ублюдок!
Боллсби застонал. Мокрый и несчастный, он раскачивался из стороны в сторону.
— Боже мой!
Гримметт устроился на корточках рядом с ним.
— Когда ты ел в последний раз, Трезвенник?
— Боже мой!
— Несчастный ты ублюдок. У нас свадьба. Соображаешь ты, свадьба.
— Мне хочется есть.
— Скоро поешь. А теперь бери свою книжку, Трезвенник. Нам некогда.
Гриммет помог священнику найти старую рясу, замызганный наплечник и молитвенник, а потом выволок в переулок, ведущий в Бишопсгейт. Он остановился у первого попавшегося лотка, сунул два пирожка с говядиной и влил в Боллсби рюмку рома.
— Ну вот, ваше высокопреосвященство. Вспомнил меня теперь?
Трезвенник улыбнулся:
— Ты Томас, да?
— Именно, ваше преподобие. Человек сэра Гренвилла.
— О! Добрый сэр Гренвилл! У него все благополучно?
— Ты же знаешь сэра Гренвилла, преподобный. У него плохо не бывает. А теперь двигайся. Нас ждет работа.
Боллсби с жадностью посмотрел на сумку с бутылками:
— Я нужен вам как свидетель, да?
— Я же сказал тебе, Трезвенник, свадьба, черт возьми. Шевелись же!
— Свадьба! Как приятно! Я люблю свадьбы. Веди меня, любезный Томас, веди!
Тоби Лэзендеру стало скучно. Ждать в аллее оказалось занятием безрадостным. Через час он направился к Стрэнду, убедив себя, что Кэмпион, возможно, выйдет через парадный вход, но никаких признаков жизни там не было, не считая прислонившегося к кирпичной арке стражника. Тоби вернулся в аллею и прошел в самый ее конец, туда, где начинался спуск к реке, а камни, заливаемые водой, были покрыты мусором и грязью. Стена, ограждавшая сад Кони, выдавалась далеко в реку, и он никак не мог заглянуть за нее. Он вернулся к крыльцу, прислонился к противоположной стене и, задрав голову, уставился на безликий, бесцветный дом Кони. Он должен ждать. Скоро, очень скоро, уговаривал он себя, Кэмпион появится, и они будут вместе.
Он был влюблен, и весь мир преломлялся в зеркале этой любви. Ничто не имело значения, кроме одного: он должен быть вместе с Кэмпион. Даже отцовское неодобрение показалось не столь уж существенным. Впервые он повстречался с ней у ручья и, как всякий влюбленный, испугался, что она больше не захочет его видеть. Он проклинал себя за то, что не вернулся, хотя из Лондона он все равно уже никак не смог бы выбраться. Потом она ему написала, и, получив письмо, он уже через несколько минут покинул дом своего отца. Его жизнь до того, как он познакомился с Кэмпион, часы, проведенные без нее, — все это не имело значения. Он влюбился. Его отец и, без сомнения, мать не могли быть довольны. И по рождению и по воспитанию она была ему не пара, но Тоби это не смущало. В душе Кэмпион было что-то такое, что опьяняло его, без чего он ни за что не стал бы жить, и даже сырая аллея, куда почти не проникало солнце, казалась из-за этого светлее.
Он нащупал печать, которая угадывалась сквозь рубашку и кожаную куртку. Еще недавно этот талисман был на ее груди. И даже этот факт превращался в знамение, сулящее радужные надежды.
Ее голос Тоби услышал раньше, чем увидел ее. Он стоял, прислонившись к стене, и мечтал о безоблачном будущем, когда раздался крик. Обернувшись, он успел заметить серебристо-голубую накидку на корме лодки, потом гребцы наклонились вперед, налегли на весла, и барка скрылась из виду.