Город Анатоль, стр. 77
— Послушай, мой милый, мой дорогой, мой хороший, я умираю; очень тяжело расставаться с жизнью. Ты, мой хороший, любимый, единственный, должен дать мне обещание, ты должен мне поклясться... — и она что-то зашептала о дорогом больном, о Соне, и Янко обещал ей всё, что она хотела.
— Ну, теперь мне легче будет умирать! — вздохнула баронесса. В полной растерянности Янко забормотал что-то насчет выздоровления. Баронесса запротестовала, глядя на него с сострадательной улыбкой:
— Что ты понимаешь? Ты только дитя, милое, доброе дитя. Смерть стоит в этой комнате, я чувствую ее, и ночью она ясно шепнула мне: «Пора!» Ах, дорогой мой, благодарю тебя... Мне теперь гораздо легче.
Не успел Янко выйти из комнаты, как баронесса заснула. Она спала и спала, и это был добрый признак. Но пульс настолько ослабел, что Соня боялась каждую секунду, как бы сердце не остановилось. В мучительном страхе она день и ночь непрерывно держала в своей руке руку матери. Через несколько дней вдруг наступило заметное улучшение. Больная потребовала молока; она почувствовала аппетит.
— Ну, кажется, еще раз обошлось, — сказала она, подкрепившись. — Мой добрый ангел сохранил меня. О боже мой, прожить бы еще хоть год!
И опять пришлось приводить в ее комнату собак. Пуделю она разрешала весь день оставаться в комнате. Он сидел на стуле рядом с постелью и внимательно слушал, что ему говорила хозяйка.
Баронесса быстро поправлялась. Начали приходить знакомые. Баронесса хотела точно знать, кто оставил свою карточку. Она даже хотела принимать визитеров. Ей уже хотелось видеть людей, послушать новости, узнать, что о ней говорят в городе. Ну конечно, все уже думали, что она давно умерла, так она и знала. И этот Марморош, небось, радовался! Ах, это такой отвратительный человек!
— Вот я лежу уже целую неделю, — сказала она Раулю, — а Феликс ни разу не показался. Он только написал мне две строчки; это всякий может.
— Но Феликс сам болен, у него грипп и разлитие желчи!
Через несколько дней опасность миновала, но всё же не было никакого сомнения в том, что баронесса тяжело больна. Врачи считали, что ей лучше всего отправиться сперва в санаторий под Веной, там окрепнуть и затем несколько месяцев провести в Наугейме и полгода на Ривьере.
Вена, Наугейм, Ривьера!.. Баронесса посмотрела на врачей с насмешливой и почти злобной усмешкой.
— Прекрасно, друзья мои, — сказала она, — и вы все оплатите мое лечение!
Врачи рассмеялись. Теперь стало ясно, что баронесса поправляется: она уже шутит.
Баронесса отвернулась; лицо ее опечалилось. Она лежала тихо, лихорадочно блестевшими глазами уставясь в потолок. Вена, Наугейм, Ривьера!.. Боже мой, какие дураки эти врачи! Ведь у нее нет ничего, даже кровати. Марморош только из сострадания оставил ей кровать, чтобы она могла умереть на ней. Ею овладело чувство полной безнадежности. Бог покинул ее. Почему?.. Этого она не знала. Но, во всяком случае, было ясно, что он лишил ее своей помощи. Такой тяжкий упадок нравственных сил был в этот момент чрезвычайно опасен для баронессы. Она слабела день ото дня, и Соня была в отчаянии.
Янко и Жак в эти дни вели долгие совещания с Марморошем. Марморош сам попал из-за баронессы в очень тяжелое положение. Он переоценил состояние госпожи Ипсиланти и открыл ей слишком большой кредит. Он сделал страшную глупость, точно был совсем новичок. Центральный банк возложит на него ответственность за все эти операции. Он сам теперь разорен и вынужден по возможности покрыть потери банка. Ему пришлось наложить арест на всё имущество баронессы. Не одна госпожа Ипсиланти обанкротилась в эти дни, когда акции «Национальной нефти» упали на тридцать процентов, — десятки лиц разделяют ее судьбу. Боже мой, он, Марморош, ведь не изверг какой-нибудь!
Жак предложил план: Янко будет постепенно погашать долги баронессы, без всякого, однако, связывающего обязательства. Марморошу ничего другого не оставалось, как пойти на это. Янко готов был отдать под залог всё свое имущество, но Жак этого не допустил. Марморош вздохнул с облегчением и сам просил теперь дать ему совет, как снова влить хоть какую-нибудь надежду в сердце несчастной баронессы: ведь на нее больно смотреть. Она угасает!
Жак вспомнил о знаменитом винограднике баронессы. Тогда Марморош и Янко поручили ему купить этот виноградник за какую угодно цену.
Жак отправился к баронессе и, сияя от радости, сообщил ей, что нашел человека, заинтересовавшегося ее виноградником. Соня сразу же догадалась и густо покраснела от стыда: «Вот до чего дошло! Это заинтересованное лицо, конечно, Янко!» Жак и глазом не моргнул. Заинтересованное лицо просило не называть его имени. Но когда Жак сказал баронессе о том, что кто-то интересуется виноградником, она сейчас же запросила фантастическую сумму:
— Не забывай, Жак, что бурение стоило мне целого состояния! Ведь я должна всё это учесть. Можно углубить скважину еще на десять метров и наткнуться на нефть, кто знает!
Жак улыбнулся. Он торговался весь вечер и в конце концов купил не имевший никакой цены виноградник за очень большие деньги.
Баронесса торжествовала.
— Видишь, — говорила она Соне, — я еще поправлю свои дела, и этот Марморош будет стоять передо мной на коленях.
Баронесса прямо ожила. Новая энергия струилась в ее жилах. Завтра она опять может стать богатой. Теперь она только и говорила, что о Вене, Наугейме, Ривьере и лихорадочно делала приготовления к путешествию.
— А как же мы оставим нашего дорогого больного?
Янко обещал заботиться о нем в их отсутствие.
— Соня вас вознаградит за это, Янко! — воскликнула баронесса и не могла понять, почему это Соня вдруг так хлопнула дверью, что стекла задрожали.
XXXII
— Ну, по рукам, Гершун! — кричал Яскульский. — По рукам!
Яскульский притиснул Гершуна со столом в угол так, что тот не мог больше выйти. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка сливянки, и Яскульский непрерывно наполнял рюмки.
— По рукам! Вот тебе и задаток — двадцать тысяч крон. Ведь с извозным промыслом в ближайшее лето будет покончено. Ты можешь своих лошадей на колбасу пустить: коза будет стоить дороже. Будут ходить только автомобили!
Гершун кивнул, он знал, что это правда. Он сидел в углу, выпрямившись, точно господский кучер на козлах, и потел от напряжения.
— Ну, а как же молодой господин Грегор?.. — осмелился он еще раз возразить.
— Жак Грегор? — Яскульский громко расхохотался. Проклятый Грегор — черт бы его унес! — здорово раздразнил напоследок Гершуна своим предложением взять участок в аренду, словно клеща ему под кожу посадил. Яскульскому пришлось теперь призвать на помощь свой громкий смех: видно было, что этот клещ не дает Гершуну покоя. — Да, он большой хитрец, этот Жак! — горланил Яскульский. — Как только твой овес хорошо поднимется, они тут и придут в тяжелых сапожищах и вытопчут всё твое поле. Потом поставят посреди твоего двора здоровенную вышку и тебя же еще высмеют: ведь ты подписал! А во что превратятся твои поля? Ты пойди-ка посмотри на нефтепромыслы. Растет там еще хоть одна былинка?
Круглое, бурое как орех лицо Гершуна блестело, точно лакированное, так он потел. Он понемногу сдавался.
— Ну, по рукам, что ли, по рукам?!
И Гершун наконец ударил по рукам. Теперь им надо выпить еще по стаканчику — вспрыснуть сделку, без этого нельзя.
— Ну, давай, браток! Чтоб тебе до ста лет дожить! А этот стаканчик — за здоровье твоей женки! А теперь сразу же пойдем к нотариусу.
Гершун не совсем твердо стоял на ногах и у нотариуса сплюнул в корзину для бумаг, — он думал, что это плевательница. Он никак не мог подписать свое имя, Яскульский долго бился с ним. Но в конце концов Гершун изобразил на бумаге ряд затейливых завитушек, — это была его подпись.
Наконец-то всё было кончено. Гершун вытер пот с лица; он был доволен и счастлив. Он продал землю, стал богатым человеком, почему ему не быть счастливым! Лошадей он тоже продаст и будет целый день играть на трубе в свое удовольствие, и даже ночью, если захочет, Он сдвинул шляпу на затылок и затянул: «Я пьян, как втулка в бочке...»