Город Анатоль, стр. 69

Господин Брааке, полномочный представитель Журдана, приехал с поручением значительно поднять добычу нефти. Эти Альвенслебены были просто трусливые лавочники. Журдан хочет построить нефтепровод до Станцы, куда «Международная ассоциация» будет посылать свои танкеры. Он требует возможно скорее чертежи и сметы расходов. Брааке поручил эту работу Жаку. С первого числа посыпался ряд увольнений. Мирбах уехал в отпуск в Берлин и не вернулся. На нефтепромыслах стали наводить жесткие порядки. Брааке ни с кем и ни с чем не считался, никого не щадил. А кого теперь щадят? Разве Журдан пощадил бы его, Брааке? Ничего подобного! Стоило бы ему немного отпустить вожжи, и Журдан тотчас же уволил бы его. А разве кто-нибудь щадит Журдана и ассоциацию? Им тоже не от кого ждать пощады: крупные нефтяные концерны борются между собой не на жизнь, а на смерть! Что знают об этом здешние обыватели? Они не имеют об этом ни малейшего представления.

Брааке, несколько отяжелевший человек, очень молчаливый, с первого же дня обращался с Жаком весьма любезно, подчеркивая, что они коллеги. Полномочия Жака ни в коем случае не будут урезаны, скорее даже расширены. Журдан, который начал как авантюрист, ценил Жака, несмотря на его молодость или, может быть, именно за его молодость, как откровенно заявил Брааке. Только одно не нравилось Журдану — это специальный пункт в договоре Жака, который был передан теперь ассоциации. Жак заключил с Альвенслебеном особый договор о тантьеме, который вступал в силу при известном уровне добычи. Ассоциация принципиально никогда не заключала договоров о тантьемах, и Журдан поручил Брааке просить Жака согласиться на изменение этого пункта договора. Жак понял. Это было не что иное, как деликатное объявление войны со стороны могущественного Шарля Журдана.

Для Жака снова наступила полоса напряженной работы. Бывают моменты, когда надо показать, на что ты способен, а после можно и полениться немного. Само собой разумеется, что в это трудное время он лишь изредка мог посещать дом Ипсиланти. Он посылал цветы и маленькие знаки внимания. Иногда он заходил к ним, усталый, измученный работой, и часок болтал, тщательно избегая оставаться наедине с Соней. Однажды Жак пригласил Соню в театр, но настоял на том, чтобы и баронесса отправилась с ними: ей необходимо рассеяться. Он боялся Сониных взглядов. Да, он стал просто трусом. От его былой смелости не осталось и следа. Он стыдился теперь своего поведения и радовался, что скоро должен был вернуться Янко. Еще один только раз поцеловал он Соню, когда помогал ей выйти из автомобиля. Но он твердо решил в будущем не позволять себе больше никакой интимности с ней, ни в коем случае.

— А как наше дело с Г.? — каждый раз спрашивала его баронесса.

Жак сам знал, что теперь, когда всеми делами управлял Брааке, нужно было очень спешить. Он сделал Гершуну совершенно новое предложение. Он хочет теперь — то есть, конечно, этого хочет та дама, ты знаешь! — не купить участок Гершуна, а заарендовать его на двадцать пять лет. И за это он предлагает ту же сумму в шестьдесят тысяч крон наличными, — деньги на стол.

— Твой двор, Гершун, останется за тобой, ты по-прежнему будешь возделывать свою землю, только нефть, — конечно, если ее вообще найдут, — будет принадлежать той даме.

Старуха Гершуна недоверчиво щурилась на Жака, а Гершун чесал черную как уголь макушку и обещал «подумать». Можно было прийти в отчаяние! Так это тянулось уже неделями. Жак заявил баронессе Ипсиланти, что он навестит ее не раньше, чем сможет сообщить ей что-нибудь положительное. И больше не появлялся. Однажды, когда Жак делал покупки у Роткеля, сидевшая за кассой Антония мило улыбнулась ему как старому знакомому. Жак не забыл ее игры на рояле у открытого окна. Когда он подошел к кассе, она покраснела. О, у нее есть к нему просьба, большая просьба, только она всё как-то не решается сказать. Нефтепромыслы... там, должно быть, так интересно! Она кокетливо склоняла голову то направо, то налево и бросала на него томные взгляды до тех пор, пока он не согласился. У нее такие красивые матово-черные глаза. Почему бы и не показать ей нефтепромыслы?

Жак водил ее почти по тем же местам, по каким водил Соню. В его ушах звучал голос Сони, и сердце больно сжималось, точно Соня внезапно умерла. Он был рассеян и грустил. Однако, несмотря на свою грусть, он пригласил Антонию выпить у него чашку чаю. Ведь она совсем замерзла. Антония не заставила себя долго упрашивать, она была рада-радешенька.

И вот она сидит в том же кресле, в котором сидела Соня, играет черными мерцающими глазами и болтает — из кокетства — по-французски. (Она хорошо владела французским языком.) Здесь ставка далеко не так высока, никакого сравнения!

XXI

Как-то раз по улицам города проехали запряженные измученными низкорослыми лошадьми убогие крестьянские сани, на каких обычно ездят жители горных деревушек. В санях сидел с красным от мороза лицом, закутанный в плед сэр Губерт, гость Бориса. Возница подъехал к особняку Стирбеев, и сейчас же на улицу выскочили лакеи. Но сэр Губерт приказал им не трогать багажа. По-видимому, он был в очень дурном настроении и что-то громко кричал. Слуги испугались. Что случилось? Почему он приехал один? Может быть, несчастный случай на охоте? Но тут вышла англичанка, личная секретарша Бориса, золотоволосая восемнадцатилетняя мисс Мэй Сильверсмит. Она казалась тоже очень взволнованной. Сэр Губерт сказал: «О-о!», и мисс Сильверсмит ответила: «О-о!» Вот и всё, что поняли слуги. Сэр Губерт выразил желание немедленно уехать, и мисс Сильверсмит не осмелилась перечить. Тяжелый автомобиль Бориса выкатился из гаража, однако сэр Губерт, лицо которого всё еще рдело и пылало, не пожелал сесть в автомобиль. Он продолжал кричать. Крестьянин, который привез его в город, указывал на своих измученных лошадей. Наконец явился Гершун со своими санями. Сэр Губерт показал ему на часы и опять что-то прокричал. Они уехали. А мисс Сильверсмит, боттичеллиевский ангел, заплаканная и расстроенная, вернулась в дом.

Крестьянин, привезший сэра Губерта в город, заехал к Яскульскому передать ему поклон от матери. Отца Яскульского не было уже в живых — он умер с горящей сигарой во рту, — но мать его еще была жива, благодарение богу. Ей исполнилось девяносто лет, но она и сейчас могла пройти пять километров по глубокому снегу с коробом на спине. Яскульский дал крестьянину две кроны на чай, и тот долго не соглашался взять их, так как Яскульский уже накормил его обедом. В конце концов крестьянин всё-таки взял две кроны и пропил их в каком-то кабаке. Он так охмелел, что у него украли пятьдесят крон, полученные им от сэра Губерта за то, что он так гнал лошадей. Люди есть люди, их не переделаешь!

Яскульский на следующий же день рассказал в «Траяне», что он узнал от этого простоватого малого. Трудно поверить, образованные люди, а затеяли драку. Сэр Губерт ударил Бориса тростью по голове; тогда Борис схватил его за горло и бросил на землю. А женщина с белокурыми волосами кричала так, точно ее резали. Борис целился в лисицу, а англичанин неожиданно сунулся ему под выстрел и, как видно, решил, что Борис метит в него. Во всяком случае ясно одно: они не на шутку поссорились. На следующий день со звоном бубенцов промчались через Анатоль сани Стирбеев. Борис сидел мрачный и какой-то скорее серый, чем бледный, и рядом с ним — леди Кеннворти, дама, которая всегда смеялась. Но теперь она больше не смеялась.

Мисс Мэй Сильверсмит выбежала к ним навстречу, но Борис и его спутница были так расстроены, что забыли даже выйти из саней. Леди Кеннворти в тот же день уехала; Борис отвез ее на вокзал. Несколько дней Борис нигде не показывался. Боттичеллиевский ангел порхал по дому с заплаканными глазами. Из Лондона одна за другой шли телеграммы, и в конце концов уехал и Борис.

Через десять дней Борис опять был дома. Его автомобиль каждый день стоял теперь перед зданием правления «Национальной нефти», ярко освещенным до поздней ночи. Спустя несколько недель из Лондона получено было известие, что сэр Губерт скончался от удара. Что ж, он давно уже был болен!