Свое имя, стр. 78
Но таежный коридор был мрачен. В глубине его, где как будто смыкались зеленые стены, клубился, кипел, рвался кверху тяжелый бурый дым. Черное крыло его грозно нависло над просекой. Потянуло гарью. Стало темнее.
В тот момент, когда Митя забежал в будку, Максим Андреевич, отпрянув от окна, схватился за ручку регулятора, крикнул:
— Горит! Лес горит!..
Самохвалов перестал кидать уголь в топку, высунулся в окно.
— Прямо на нас идет… — Он захватил голову руками и кинулся к машинисту. — Лучше назад, Максим Андреевич… Надо назад…
— Ветер сильный. Если отступать, догонит. Все равно догонит, — размышлял Максим Андреевич, напряженно глядя вперед.
Самохвалов испуганно смотрел на него:
— Рискованное дело…
Впереди клубилось и кипело пламя, обернутое тяжелой, колышущейся на ветру пеленой дыма.
Сквозь шум ветра и грохот машины послышалась перепуганная трель свистка: главный кондуктор требовал остановить поезд.
Максим Андреевич поднял голову и как-то отчаянно усмехнулся. Глаза сверкнули решимостью. Он бросил взгляд на манометр, заглянул в топку. Движения его были быстрыми и сильными.
— Пробьемся. Должны пробиться. Пару нагоняй! — громко, отрывисто крикнул он.
И следом за этими словами длинный, пронзительно-резкий свисток пробуравил воздух. Это означало: «Вперед, только вперед!»
Машинист налег на регулятор. За окном быстрее замелькали деревья, чаще застучали колеса, сильнее зашумел ветер.
Охваченная пламенем тайга летела навстречу.
Запоздалая исповедь
— А я говорю: не терял он этот несчастный резак. Тут что-то непонятное, загадочное. Надо разобраться, потом уж писать…
— Довольно авторитетно! — насмешливо заметил кто-то за Вериной спиной.
Тоня Василевская, беря со стола карандаш, покосилась на Веру:
— Белоногова, оказывается, верит в чудеса.
— Я в человека верю, — запальчиво отозвалась Вера.
— Громко! — со спокойной издевкой сказала Тоня.
Сидевший в углу техник механического цеха Панов, считавшийся, несмотря на свои двадцать лет, человеком рассудительным и благоразумным, заявил, что ничего непонятного нет: инструмент исчез, бригада в связи с этим попала в тяжелое положение, — спорить не о чем.
— Правильно, — поддержала Урусова. — Воспитывать надо. Пусть все видят, к чему ведет халатность. В другой раз не будут случаться загадочные истории. Только что в комсомол человека приняли, а он…
— Сначала выяснить бы, халатность это или что другое, а потом ставить человека к позорному столбу! — в тон ей горячо сказала Вера.
— С каких это пор наша газета — позорный столб?
Вера с раздражением сказала, что не нужно придираться к словам, — она имела в виду заметку, а не газету. Такая заметка будет для Черепанова позорным столбом, а он не заслужил этого.
— Может, Вера и не совсем удачно высказалась, — рассудила Урусова, — но не в том дело. Хотелось бы, чтоб заметку написала именно ты, Вера. У тебя получится и складно и остро…
— Я не буду! — вскрикнула Вера. — Я против и писать не буду!
Тоня Василевская оторвала глаза от бумаги, проговорила вкрадчивым голосом:
— А Любовь Яровая была принципиальнее, сильнее…
— При чем тут Любовь Яровая? — не поняла Урусова.
— При том… — сощурилась Тоня. — Яровая ради идеи, ради справедливости не считалась со своим личным…
Маня Урусова посмотрела на Василевскую, потом на запылавшее лицо Веры.
— Да ну? — вырвалось у нее, как вздох.
— Вот именно. — Тоня многозначительно наклонила голову и протянула ей бумагу.
Маня громко рассмеялась.
— Ох, и молодчина! Здорово-то как! И похож, просто жуть! Нет, вы только посмотрите…
Листок бумаги стал кочевать из рук в руки и наконец попал к Вере. Щеки у нее разгорелись сильнее. Сжав губы, она с минуту разглядывала карикатуру и взяла со стола карандаш.
Тоня выпрямилась и застыла. Урусова зачем-то хотела подняться, но осталась сидеть, навалившись на стол. Все, кто был в комнате, замерли в беспокойном ожидании. И в тишине все услышали, как зашуршал по бумаге карандаш. Черная цепь повисла с тендера, упала на землю и, завиваясь колечками, потянулась к резаку, который держал паренек, изображавший Митю. Еще два-три кольца — и резак будет привязан к тендеру. Но рука предательски задрожала.
— Он сказал… Он не терял, не мог потерять резак. Понимаете вы? Может, стащили у него, вы же не знаете? Не хотите верить человеку — дело ваше. А я верю. Можете писать. Можете налепить даже это… эту мазню… — Вера задохнулась, бросила на стол бумагу, карандаш и выбежала из комнаты…
Дома никого не было. Она попробовала читать и откинула книгу. Включила радио, но, услышав звуки веселой песни, выдернула вилку. Ах, Маня, Маня, борец за справедливость! А казалось, что ты тоньше, что ты лучше разбираешься в людях… Мите скоро выезжать, конечно, он увидит газету…
Вернулся из поездки Алеша. Не поздоровался. Наспех помылся и с каким-то ожесточением долго тер полотенцем шею.
— Видел сейчас ваше произведение. — Он окинул сестру негодующим взглядом: — Из мухи слона соорудили, будете торговать слоновой костью?
Вера молчала. Как ни горько ей было, она втайне радовалась, что Алеша так заступается за друга.
— Ну, а ты-то заранее распрощалась с Митей? — с озлоблением спросил он.
Вера быстро обернулась:
— Не волнуйся, он самоубийством не покончит. Но и не посмотрит теперь в твою сторону…
Вера ужаснулась, что Митя тоже может решить, что она участвовала в этом «произведении». Увидев ее волнение, Алеша злорадно рассмеялся.
С того дня, как Митя сказал ему о пропаже резака, он ходил сам не свой. Он боялся Митиных глаз, ему казалось, что Митя глядит на него необычно пристально. Он терзался и молчал. Черт подери, надо было тогда сразу признаться, и дело с концом. Но кто мог знать, что все так обернется? Разве он думал подвести Митю, разве хотел ему зла? А что вышло? Конечно, если бы не эти критики, все бы заглохло. Тот кочегарик с выпуклыми глазами, должно быть, не заметил номера паровоза. Теперь он прочитает заметку и узнает, кому следует вернуть инструмент. И непременно вернет и расскажет все, как было. Так стоит ли дожидаться? Не лучше ли самому рассказать? За признание, говорят, полнаказания…
Но вечером Алешка так и не рассказал ничего.
Проснулся он около десяти утра. Матери уже не было дома. А Вера в другой комнате гремела посудой, и он вспомнил, что у сестры сегодня выходной день. Что ж, это кстати…
Завтракали молча. Он почти ничего не ел, но сестра, против обыкновения, не замечала этого.
— Интересно, а факты у вас проверяются? — глядя в тарелку, спросил Алеша.
— Какие факты?
— Ну, перед тем как расписывать и разрисовывать человека…
— А что проверять? Инструмент пропал? Пропал. Надо воспитывать людей, чтоб не случались загадочные истории…
— Воспитатели! А может, кочегар Черепанов и не виноват?
Она посмотрела на брата с испугом и тревожной надеждой.
— А кто же… ты думаешь?
— Я не думаю, я знаю… — сказал Алешка с мрачной загадочностью.
Вера ждала не шевелясь, перестав дышать.
— Я виноват…
— Ты врешь!
— Глупенькая, разве так врут? — жалобно улыбнулся он.
— Не может быть, — почти беззвучно прошептала Вера. — Что ты выдумываешь?..
— Я сдал Мите смену, он ушел за мазутом, а тут черт принес пучеглазого кочегара с другого паровоза: «Дай на минутку резачка». Я и дал. Вот и все… — Алеша вздохнул, распрямил плечи и поднял голову.
Вера с молчаливым ужасом смотрела на брата.
— Как же… Почему же ты молчал? — Голос был такой, словно у нее болело горло.
— В том смысле, что не доложил вашей редколлегии?
— Ты еще остришь? Мите, Мите ты должен был сказать.
— Ну, духу не хватило. Думал, уляжется все, тогда…
Приложив руки к побелевшим щекам, Вера медленно поднялась из-за стола, долго ходила по комнате. И вдруг решительно подошла к брату.