Свое имя, стр. 67
— Все, все знакомо, Тонечка. Но не так уж, чтоб с утра и до ночи, все время, без передышки, — сказала она, не поднимая глаз и не зная, зачем говорит неправду. — Просто у тебя, наверное, в сильной форме, как выражаются медики…
— У меня все бывает в сильной форме. Болела корью, потом скарлатиной — тоже в сильной форме. И теперь вот… А было, чтоб тебя не замечали? — Она все еще держала Верину руку и настороженно смотрела ей в лицо.
— То есть как — не замечали? — В глазах Веры мерцали не то беспокойные, не то насмешливые огоньки.
— А так… Ты всей душой, а на тебя ноль внимания. Даже как будто не видят…
Вера закрыла руками внезапно запылавшие щеки.
— И такое было однажды, — она опустила голову, чтобы Тоня не увидела ее лица, — но, скорее всего, это мне показалось…
— Счастливая! — вздохнула Тоня, а взгляд ее сказал: «И зачем я все это говорю тебе? Ведь ты все равно не поймешь меня».
Она придвинула к себе коробку, высыпала на стол цветные карандаши и, взяв один из них, стала чертить на тетрадном листе синие параллельные линии.
Вера быстро поднялась, подошла к окну. Захваченная смешанным чувством радости от услышанного и жалости к Тоне, она глядела в окно, ничего не видя, до боли кусая губы.
— Как можно тебя не замечать, — наконец сказала Вера. — Ты такая красивая. Алешка, например, говорит, что ты самая красивая девушка в депо…
Тоня грустно улыбнулась.
И вдруг сомнение обожгло Верино сердце: а если Тоня говорила вовсе не о нем, а о ком-то другом?
— Послушай, — сказала Вера таким голосом, словно только что прибежала сюда, — разве Митя не замечает тебя?
Тоня вздрогнула, отложила карандаш:
— Откуда… Как ты узнала?
Вера поспешно расстегнула потертый беличий воротник шубы, с облегчением улыбнулась:
— Наблюдательность, милая моя.
Внезапная надежда осветила лицо Тони:
— Он говорил что-нибудь?
— Говорил, что слесарь пятого разряда Тоня Василевская беспрерывно и безжалостно жалит его. Больше ничего. — Вера опустила все сильные слова, на которые Митя не поскупился тогда.
— Сама во всем виновата, — горько раскаивалась Тоня. — Сама. Можно, я думаю, опротиветь человеку, если, кроме колкостей и насмешек, он ничего не слышал от тебя. Ты хорошо знаешь его? Он ведь давно с Алешкой? Расскажи о нем, я тебя прошу…
Вера прошлась по комнате, испытывая какое-то неведомое бурливое и тревожное чувство. И, борясь с этим чувством, она заговорила холодновато и безразлично:
— Не знаю даже, что и рассказывать. Самый обыкновенный мальчишка. Дергал меня за косы, подкладывал на парту кнопки, бойкоты мне устраивал вместе с Алешкой. Иногда двоечки хватал. Что еще сказать? — Она стояла против света, и Тоня не могла видеть ее глаз, лучившихся веселым лукавством.
— Нет, не знаешь ты его! — со страстной убежденностью проговорила Тоня. — Он такой… он совсем не обыкновенный. Сколько у нас таких ребят — с ними еще двух слов не скажешь, а они уже за руки тебя хватают. А Митя… ты видела, как Митя краснеет? Ясный он какой-то и весь на виду, просто светится весь…
— Вполне возможно, — сдержанно отозвалась Вера.
Помолчав, Тоня мечтательно сощурилась:
— Так хотелось в ответ большого-большого чувства. Такого чувства, чтоб дух захватывало…
— А мне кажется, — Вера отвернулась к окну, — мне кажется, о большом, о настоящем чувстве не говорят. Никому. Это свое, самое дорогое, сокровенное. И как-то даже нехорошо и боязно говорить. А у тебя, я думаю, это так… что-то мимолетное…
Опустив голову, Тоня бесцельно перебирала карандаши:
— Я тоже скрывала, Верочка. Никому не рассказывала, боялась чего-то. А теперь все равно. Работали вместе, и то не замечал. А пройдет месяц — встретит и вовсе не узнает…
Тревожащее сердце чувство опять завладело Верой. Оно вмиг погасило жалость к Тоне, всколыхнуло и подняло что-то злорадное, насмешливое, озорное. Вера испугалась этого чувства, но поняла, что не сможет с ним совладать.
— Отчего же, узнает, — сказала она. — У него, по-моему, прекрасная зрительная память…
Тоня поднялась, приоткрыла дверь и, посмотрев на часы, схватилась за голову:
— Поработали, называется! Тебе уже пора на комитет… Задурила я голову своими несчастьями, — как бы извиняясь, добавила она, — а тебе совсем не до того. Ах, Алешка, Алешка…
Разоблачение
Маня Урусова была человеком мягкой и чуткой души, но она становилась суровой и беспощадной, когда сталкивалась с человеческими пороками.
Урусова коротко рассказала собравшимся о поступке Алексея Белоногова и выразила надежду, что сам он дополнит ее сообщение. Только сейчас члены комитета взглянули на Алешку. Он сидел возле окна, прямой, красивый и, казалось, спокойный.
Слушая комсорга, Алешка думал, что это очень хорошо, что Урусова собрала комитет на третий день, — острота уже спала и, может быть, все обойдется более или менее благополучно. В конце концов, что такого он сделал? Преступление совершил, что ли? Умышленно плохо притер кран, чтобы паровоз в срок не мог выйти из депо? Ничего похожего! Он ошибся. А ошибок, известно, не делают только те, кто вообще ничего не делает. Если же говорить о праве на ошибку, то кто имеет такого права больше, чем недавний ученик?
Эти мысли несколько успокоили и ободрили его. Но, когда Урусова кончила говорить, он ссутулился и почувствовал, что ворот рубашки прилип к шее.
Урусова села. В комнате стало тихо. Алеша медленно, будто с трудом, поднялся, переступил с ноги на ногу и окинул всех скользяще-быстрым и каким-то ищущим взглядом. Все было бы ничего, но в углу, возле сейфа, опустив голову, сидела Вера, а у противоположной стены — Серегин. Зачем его позвали на заседание комитета? Длинные губы его были крепко сжаты, а на прыщеватых пунцовых скулах ходили тугие бугры желваков. Хорошо еще, что Митю не пригласили…
Пристально рассматривая свои руки, Алеша сказал негромко:
— Я даже не знаю… Мне нечего дополнить. Конечно, плохо получилось. Очень даже плохо. Ну, в общем, ошибся я…
— Постарайся говорить яснее. Надо же разобраться, как это вышло! — Урусова волновалась и чаще обычного откидывала со лба короткие волосы.
— Ну, притирал я кран. Мне хотелось побыстрее и получше, а кран, как назло, не притирался. Как говорится, заколодилось дело. Помучился я с ним, наконец-то сделал. Сказал Серегину… старшему слесарю товарищу Серегину. «Ладно, говорит, притер?» — «Ладно», — говорю. Он не стал проверять и подписал наряд. А кран… В общем, ошибка вышла. Чересчур поспешил и людей насмешил…
— Если б только насмешил, — заметил кто-то.
— А дальше все знают, — закончил Алеша и нетерпеливо посмотрел на Урусову.
Ему хотелось поскорее сесть, спрятаться от всеобщего обозрения. У него почему-то горели пятки.
— И все? — спросила Урусова.
Алеша раскинул руки:
— Что ж еще? Ну, виноват, я уже говорил. Но я потом сам исправил кран…
— Геройство! — вставил тот же насмешливый голос.
— Вопросы есть? — Обводя взглядом собрание, Урусова старалась не смотреть на Алешу.
Чижов заерзал на скрипучем стуле, поднял руку и заговорил своим спокойным, с ленцой голосом:
— Я Белоногова не знаю, товарищи. Может, он и самостоятельный и честный паренек. А послушать его, ровно чего-то он недосказывает, ровно прячет от нас что-то. Дескать, хотелось побыстрее, но не получалось. Потом получилось, а на поверку оказалось — брак. Что-то тут не того…
Ощущение, что Белоногов не до конца искренен, было у всех, и люди молчали с тяжелым чувством. Вера уловила это настроение, сердце ее сжималось от жалости к Алеше. Почему они не верят ему? Неужели трудно понять: мальчишка волнуется и не может объяснить толком. Боже мой, что сейчас у него на душе! Удивительно, что Маня держится так сурово.
Все эти дни после происшествия с Алешкой Вера, избегая расспросов и разговоров о брате, почти никуда не показывалась. Единственно, с кем ей хотелось поговорить, — это с Урусовой, но она так и не смогла увидеть комсорга и теперь особенно жалела об этом.