Свое имя, стр. 61
— Это правильно, но не так легко достигается, — заключил он с несколько грустным глубокомыслием. — В жизни все устроено так, чтоб человеку было как можно труднее, чтоб ему ничего легко не давалось. Голову кладу — для того чтоб стать образованным и культурным, нужно прочитать всего какую-нибудь сотню книг. Но в чем беда? Сколько уж времени свет стоит, а никто не может сказать, какие это книги. И приходится искать их самому, А попробуй найди! Чтоб отыскать эту нужную сотню книг, придется целые горы переворошить. А на это может уйти столько лет, что ни черта не успеешь. Вот как обстоит дело…
«Умница!» — восторженно подумала Люся и спросила, кем собирается он стать в будущем.
— Наверное, кем-нибудь в области техники. По наследству: у меня отец инженер.
— А мне представлялось, ты по литературной части пойдешь.
— Почему?
— Так. Язык у тебя подвешен.
— Вот не приходило в голову, — шутливо, но с удовольствием проговорил Алеша. Надо будет подумать…
— Ты любишь стихи?
Он хотел было сказать, что насчет стихов лучше всего обращаться к его сестре Вере, что никогда не задумывался, любит он стихи или нет, но воздержался от этого признания. Порывшись в памяти, он извлек несколько строк из того, что слышал в Верином чтении:
Хорошие стихи. Или вот.
Вообще стихов написано тьма-тьмущая, — сказал он, намекая, что запомнить их нет никакой возможности.
— А сам писать стихи умеешь? — спросила Люся.
— Знаешь, не пробовал как-то…
— А ты попробовал бы, — она взглянула на него через плечо, — и написал что-нибудь мне на память…
— На память? По-моему, ты никуда не уезжаешь, а я умирать не собираюсь…
— Разве только в таких случаях пишут? — обиделась Люся. — Ну, как хочешь.
— Ладно, сегодня ночью сочиню для тебя стихи, — с пафосом пообещал Алеша и взял девушку за руку…
Условия для творчества неожиданно оказались блестящими: когда Алеша пришел домой, Вера уже спала.
— Мне кажется, у нее неважное настроение, — сказала Анна Герасимовна, вопросительно глядя на него и, вероятно, надеясь, что он выскажет какие-нибудь предположения.
Но Алеша ничего не сказал, хотя и догадывался о причинах дурного настроения сестры, Как бы то ни было, это чудесно, что она спит.
Поужинав, Алеша ушел в другую комнату, зажег настольную лампу и положил перед собой чистый лист бумаги.
Долго сидел он, навалившись локтями на стол и чутко прислушиваясь к мыслям. В голове царил поразительный застой. Ни одной мысли, за которую можно было бы ухватиться. Приходили на ум слова, яркие и тусклые, шумные и тихие, но все непокорные, разобщенные; они с коротким стуком ударялись друг о друга, словно холодные стальные шарики, и своевольно разбредались, раскатывались в стороны. Кто бы мог подумать, что это такое мучительное дело — сочинять стихи!
Но он не собирался отступать перед трудностями. Да и нельзя было отступать — он обещал Люсе стихи, и стихи будут!
Наконец он сообразил, в чем загвоздка: наверное, не было вдохновения. Даже гениальные поэты, как известно, писали только по вдохновению. Но штука эта, видимо, ужасно не постоянная и своенравная. Тебе нужно писать, а его нет. Впрочем, стоит ли отчаиваться: если его нет сию минуту, — в следующую оно может появиться? Важно только не пропустить момент. Должно быть, не ко всем оно приходит одинаково быстро. Значит, надо ждать, терпеливо ждать. Все равно оно придет, и тогда слова сами побегут, поспевай лишь расставлять их!
Анна Герасимовна заглянула в комнату. Обхватив голову руками, Алеша сидел за столом, устремив на чистый лист бумаги сосредоточенно-неподвижный взгляд. Услыхав шорох, он повернул встрепанную голову.
— Это ты? Я скоро, мамочка… Заметку надо написать.
Анна Герасимовна неслышно притворила дверь. Стало очень тихо. О стекло бились снежинки. На оконной раме шуршала отставшая полоска бумаги. Алеша где-то читал или слышал, что вдохновение любит ночь и тишину. Почему бы сейчас ему не прийти, самое время! Однако оно не торопилось, совсем не считаясь с тем, что Алеша не может больше ждать: как-никак, завтра на работу, а ведь опоздание не объяснишь долгим ожиданием вдохновения…
Злополучный кран
У него зябли руки. От холода сводило пальцы ног, ныла спина, совсем отсырел нос. А злосчастный кран все еще не был готов. Когда-то Алеше казалось, что бронза, этот отливающий таким теплым, солнечным светом металл, мягок и податлив. Ничего подобного. Бронза упряма и тверда не меньше стали. Сколько уж времени возится он, а дело ни с места.
Он вытаскивает кран — этот кусок бездушной бронзы в форме усеченного конуса, — «солит» его, то есть посыпает мелкой наждачной пылью, вставляет в корпус и снова начинает «тягомотину» — вращать кран в корпусе. Теоретически все понятно: крупинки наждака сдирают мельчайшие частицы металла, и кран плотно входит в корпус. Но проклятые частицы не сдираются. И если вытащить кран, обтереть тряпкой, смазать его синей краской и снова повертеть в корпусе, то воочию можно увидеть, что он еще не «сел» на место, что поверхность его плохо пристает к поверхности корпуса. Просто наказание какое-то!
Неделю назад можно было подозвать Серегина и захныкать: «Федя, что-то не выходит». Федя ругнулся бы сквозь зубы, отодвинул ученика в сторону, а через несколько минут, ухмыляясь, сказал бы: «Вот все и вышло, а ты, дурачок, боялся…» Но слесарю четвертого разряда так действовать неловко. Кроме того, Серегин сегодня после «большого концерта», и ему ничего не стоит гаркнуть громогласно все, что взбредет на хмельной ум. Он уже подходил полчаса назад и гудел хмуро:
— Давай побыстрей. Что-то длинную музыку затянул…
Неделю назад мастер Никитин, узнав, что ученик не уложился в норму, задержал работу, крякнул бы от огорчения и насадил очки на нос, только и всего. А теперь? Слесарь Белоногов не справился — как же ему дали разряд? В общем, радости от этого разряда на один день, а сколько неудобств!
Не справиться нельзя и по другой причине. Ремонтники дали слово выпустить этот паровоз на два часа раньше срока. Сегодня вечером ое должен уйти из депо. Об этом написано и в «молнии». Не хватало, чтоб слесарь Белоногов задержал такой паровоз!
Но сколько же еще придется крутить «волынку»? Какая дикость! Техника идет вперед, а тут сиди и до умопомрачения верти этот занудливый кран. Как будто нельзя было приспособить электричество или сжатый воздух! Нажал кнопку, кран крутанулся в корпусе — и пожалуйста, все готово. Наверное, если бы конструкторы не поленились пошевелить мозгами, они смогли бы пристроить спускной кран не под брюхом котла, а в более удобном месте, чтоб слесарю не приходилось сгибаться в три погибели. Конструктора бы сюда, пускай бы притер этот несчастный краник!
Спина совсем уж не разгибалась, руки закоченели, а кран не поддавался ни наждачной пыли, ни тонкому, как пудра, мятому стеклу, ни темно-зеленой пасте.
И Алеша вспомнил, как однажды в разговоре с матерью жаловался отец: «Собачья работа! Грязь и холод. Зависишь черт знает от чего. Не успел подготовиться к зиме — и все полетело вверх тормашками. Разве испытывают такое заводские работники!»
Что там говорить, на заводе не пришлось бы так мучиться. Светло, тепло, чисто. А тут от смены до смены руки не промоешь как следует. Паровозы то заходят, то выходят, холод врывается в здоровенные ворота, сквозняки гуляют как ни в чем не бывало, не успеваешь нос утирать, а схватить грипп, кажется, проще простого. Но, как назло, ничто не пристает…
Такими размышлениями был занят Алеша, когда увидел Митю.