Свое имя, стр. 48
— Что за люди! Сначала наговорят черт знает чего, потом извиняются. Целый день извинения. Надоело!
— Нет, ты пойми, — виновато тянул Алеша, идя за ним. — Я прошу поручиться — отказ. Я решил — не хочешь, чтоб я тоже был в депо…
Митя круто повернулся. «И ты мог подумать такое?» — хотел он сказать. Но, увидев близко Алешины глаза, вдруг вспомнил глаза Веры. Они были очень похожи, такие же зеленоватые и большие, со светлыми лучиками вокруг темных зрачков. Только выражение у них разное: у Алеши — холодновато-дерзкое, озорное, а Верины глаза тепло светились то задумчивым, то насмешливым и веселым светом.
— На моем месте ты подумал бы то же самое, — сказал Алеша.
— Кончили с этим, — оборвал Митя. — Теперь могу поручиться за тебя, могу попросить Горнового… если ты не раздумал.
— Ну? Как ты… так у тебя все в порядке?
— Полный порядок.
Задумавшись на минуту, Алеша приблизился к Мите, сказал шепотом:
— Я думаю, тебя сейчас и на широкую колею приняли бы. Из уважения к памяти Тимофея Ивановича. Факт, приняли бы…
— Что? Из уважения? — вдруг закричал Митя. Не нужно мне этого уважения! Понятно?
Алеша удивленно приподнял плечи и молча отошел.
— Почему же не спрашиваешь, на какую работу выхожу? — остыв, спросил Митя.
— Обратно, на паровоз?
— Не угадал.
Кончики Алешиных губ разочарованно поползли книзу.
— Наладили, значит, с паровоза?
— Наладили.
— Эх, досада! — с сердцем сказал Алеша и махнул, рукой. — Надо было мне раньше, до твоей засыпки пойти. А теперь, конечно, не возьмут…
Митя отвернулся: только о себе думает человек! То, что он, Митя, потерпел неудачу, оказывается, неважно, самое обидное, что этой неудачей он закрыл дорогу, Алеше.
— Я, можно сказать, спас тебя от такой же засыпки, а ты еще ворчишь, — спокойно сказал Митя. — Все-таки надо сначала четыре действия знать, а потом уж браться за алгебру…
Упоминание об алгебре омрачило Алешу, он нахохлился, замолчал. А Митя сел на диван, закинул руки за; голову и вздохнул:
— Гора с плеч. Решил. И, считаю, правильно. Кончу школу, а у меня уже специальность в руках. Папаня говорил: «Ремесло — не коромысло, плеч не оттянет…»
Алеша с холодноватым недоумением исподлобья взглянул на него:
— Только и всего?
— А там у нас имеется дальний прицел, — мечтательно сощурился Митя.
— Институт?
— Что-то больно я расхвастался, — спохватился Митя. — Как бы еще и отсюда не наладили… — Он потянулся так, что хрустнули суставы, и, взяв с дивана книжку, посмотрел на обложку.
— Самое время читать про то, как зверей дрессируют!
— С тоски, — несмело сказал Алеша.
— А переэкзаменовка? — безжалостно спросил Митя.
— Уже не успеть. Упустил время, — отозвался он упавшим голосом.
Бросив книжку на диван, Митя направился к Алешиному письменному столу. На столе — стеклянная граненая чернильница, в которой высохли чернила, самшитовый бокал с ручками и карандашами, старый компас с треснувшим стеклом — и ни единой книжки.
— Раньше хоть раскладывал учебники, а сейчас и этого не делаешь. Выучился! — сердито проговорил Митя. — «Не успеть»! Глупее других, что ли? Ты же способный парень. Только байбак. И воли вот ни столечко, — он показал на кончик ногтя. — Можешь злиться, я правду говорю, извиняться после не буду…
Алеша не собирался злиться.
«Друг. Настоящий друг!» — подумал он с благодарным чувством.
— Доставай алгебру, — приказал Митя. — Ничего не выйдет, придется сдавать. Шесть дней еще, успеешь. Меньше поспишь. Душа вон, а сдашь…
Со смешанным чувством неловкости, досады и благодарности Алеша побрел к письменному столу.
— Шевелись живее, и так уж засиделся… — неумолимо бросил вдогонку Митя.
Домой он вернулся в пятом часу. Поняв по лицу матери, что она беспокоилась, с порога сказал:
— Все хорошо. Сейчас дам полный отчет. А голодный я как волк…
В столовой его ждала неожиданность: на столе, в пепельнице — большой чугунной ракушке, лежал деревянный прокуренный отцовский мундштук, который он спрятал утром. Не веря глазам, Митя взял его и вздрогнул, услышав голос матери.
— Не нужно, Димушка, папины вещи трогать, — сказала она негромким, натянутым, как струна, голосом. — Пускай лежат, где он их оставил. Ровно с нами он, только отлучился…
Пока мать собирала на стол, Митя рассказал о походе к Горновому и, удивляясь, что она не возобновляет утреннего разговора, принялся за щи.
Щи были горячие, он нетерпеливо дул в ложку и все-таки обжигал губы. Марья Николаевна сидела напротив, не сводя с него внимательного взгляда.
— А почему, Димушка, ты не в комсомоле? — тихо спросила она вдруг.
Митя перестал жевать.
— Как-то я не думала над этим, — тихо продолжала мать, — а люди интересуются: почему, мол? И в самом-то деле: отец — партийный человек… — Она помолчала и с видимым усилием поправилась: — Партийный человек был… А сын в стороне…
— Какие это люди? — хрипло спросил Митя.
— Ты ешь, ешь… Какая разница. Добрые люди… Об тебе думают…
Опустив руки, Митя смотрел в дымящуюся тарелку, с новой силой испытывая утихшую было старую боль.
— Не пойму я: сам не хочешь или считают, что ты недостойный?
— А по-твоему, достойный? — с ожесточенной улыбкой спросил он.
— Мы завсегда так полагали об нашем сыне, — растерянно отозвалась Марья Николаевна.
Отодвинув тарелку, Митя поднялся:
— Будет за что, примут.
Часть четвертая
Секретный разговор
За несколько минут до гудка Митя вымыл керосином руки и переоделся: он впервые шел на рабочее собрание и торопился. Ваня Ковальчук усмехнулся:
— Поспешаешь, неначе ты докладчик…
У входа в красный уголок Митя встретил Веру, и они, не сговариваясь, направились в конец зала, к раскидистому фикусу с атласными листьями.
— Все равно долго мне тут не сидеть, — опускаясь на скамейку, сказала Вера. — Протокол придется вести, увидишь.
— А давай спрячемся, — шутливо предложил Митя. — Вот сюда, за цветок.
Она улыбнулась, хотела что-то сказать, но увидела Алешу, помахала ему рукой.
— Думал, пообедаю — и за уроки. Извольте давить стул на собрании! — проворчал он.
Вера повернулась к брату:
— Как всегда, не вовремя приходит к тебе прилежание!
В красный уголок вошел Чижов. Заметив Митю, расплылся в улыбке и двинулся к нему неторопливой, увесистой походкой.
— Сколько лет!
— Последний раз летом виделись. — Митя сжал мясистую веснушчатую руку.
Но он говорил неправду. Сколько раз с наступлением обеденного перерыва отправлялся он на пути и, отыскав «свой» паровоз, подолгу наблюдал издали за Максимом Андреевичем, за Чижовым, а потом брел в депо с сердцем, разбитым тоской и завистью. Сколько раз, услышав знакомый свисток, бежал к закопченному деповскому окну…
Глядя теперь на забрызганное веснушками лицо Чижова, Митя вспомнил, что когда-то ему не нравился этот круглый подбородок, эти узкие колючие глазки. Но что же в них колючего? Можно смело сказать — симпатичные глаза, сплошная доброта.
Начальник депо объявил собрание открытым и попросил назвать кандидатуры председателя и секретаря. Несколько голосов враз выкрикнуло Верину фамилию. Из первого ряда кто-то пробасил: «Других предложений нету!» — и тотчас поднялись руки.
— Что я говорила? — шепнула Вера. — Штатный секретарь.
В большом притихшем зале зазвучал негромкий, полный едва сдерживаемого волнения голос Горнового. Митя, сразу уловив тревожные интонации в этом голосе, начал прислушиваться.
Начальник депо говорил о том, что советские войска ведут решительное наступление по всему фронту, что завод «в глубинке», в Кедровнике, выпускает все больше артиллерийских орудий, которые нужно без промедления перебрасывать в Горноуральск, а оттуда — на запад, на передовые позиции, но что узкая колея не успевает «перерабатывать» грузы. Узкая колея не справляется, дорогу все время лихорадит, а причина — в работе депо: паровозы простаивают в ремонте больше положенного срока…