Мари, стр. 20
— Я благословляю тебя за эти слова, — сказал я.
— Зачем? — сказала она просто. — Что же другое могла я еще сказать? А ты разве хотел бы, чтобы я надругалась над своим собственным сердцем и прошла через всю жизнь неверной и бесстыдной?
— Тогда и я принесу такую же клятву, как и ты, — перебил ее я.
— Нет, не клянись ни в чем. Пока я живу, я уверена, что ты будешь любить меня, но, если мне суждено быть взятой на тот свет, то мое желание заключается в том, чтобы ты женился на какой-нибудь хорошей женщине, ибо это плохо и неправильно, чтобы мужчина жил сам. С нами, девушками, дело другое… Но слушай, Аллан, ведь уже начали кукарекать петухи и скоро станет светло. Вы должны встретиться здесь с твоим отцом. Если представится возможность, я буду тебе время от времени писать, сообщая, где мы находимся, и как обстоят у нас дела. Но, если я не буду писать, то знай, что это только потому, что я не могу, или в связи с тем, что нет посланца, или потому, что письмо не дошло до адресата, так как мы едем в неизвестные края, в окружение дикарей.
— И куда вы собираетесь ехать? — спросил я.
— Я полагаю, что по направлению к большому порту, называемому Делагоа Бей, где управляют португальцы. Мой кузен Эрнан, сопровождающий нас, — она слегка задрожала в моих объятиях, — наполовину португалец. Он сказал бурам, что у него там есть родственники, написавшие ему массу прекрасных обещаний, утверждая, что они предоставят нам прекрасную землю для жительства, куда за нами уже не смогут потянуться англичане, которых он, Перейра, и мой отец страшно ненавидят.
— Я слышал, что там малярийный вельд и что вся страна кишит свирепыми кафрами, — сказал я со стоном.
— Вполне вероятно. Я этого не знаю и не опасаюсь. В конце концов, эта идея зародилась в голове моего отца, хотя, конечно, обстоятельства еще могут все изменить. Я попытаюсь уведомить тебя, Аллан, если же я не смогу, то, быть может, ты сам сможешь это разведать. Потом, потом, если мы оба будем живы, и ты будешь еще питать любовь ко мне, когда я стану совершеннолетней, ты присоединишься к нам и, что бы они не говорили и не делали, я выйду за тебя замуж и ни за какого другого мужчину. Если же я умру, что свободно может случиться, о… Тогда моя душа будет охранять тебя и ожидать до тех пор, пока ты не присоединишься ко мне под крыльями Всевышнего. Смотри, уже рассветает. Я должна идти… Прощай, моя любовь, моя первая и единственная любовь, пока в жизни или в смерти мы не встретимся снова, а встретимся мы обязательно…
Мы еще раз прильнули друг к другу и поцеловались, шепча какие-то ласковые слова, а затем она вырвалась из моих объятий и убежала. О! Когда я услышал звук ее шагов, замиравший на росистой траве, я ощутил, что мое сердце как будто вырывается из груди. Я много страдал в жизни, но я не думаю, чтобы когда бы то ни было я испытал более горькую боль, чем в тот час моего расставания с Мари.
Ибо, когда все сказано и сделано, какая еще может быть радость сильнее радости чистой первой любви и какая горечь бывает сильнее горечи ее потери?..
Через полчаса цветущие деревья Марэсфонтейна уже остались позади нас, а впереди замаячил выжженный вельд, черный, как ставшая для меня жизнь…
ГЛАВА VII
Призыв к Аллану
Двумя неделями позднее Марэ, Перейра и их компаньоны — небольшой отряд примерно до двадцати мужчин, тридцати женщин и детей, а также человек пятьдесят полукровок и готтентотов в качестве эскорта, отправились в переселение из своих домов в дикие края. Я ехал верхом до гребня Столовой горы и наблюдал за длинной колонной фургонов, один из которых скрывал Мари, двигавшуюся на север по вельду, на расстоянии около мили от меня, внизу.
В тоске я хотел бы броситься галопом за ними, чтобы в последний раз увидеться с Мари и ее отцом. Но гордость запретила мне это. Ведь Анри Марэ объявил, что, если я подойду к его дочери, то он изобьет меня чамбоком — кожаным бичом. Может быть, до него дошли слухи о нашем последнем прощании в персиковом саду. Я этого точно не знал. Но я наверняка знал, что, если кто-нибудь поднимет на меня чамбок, я должен буду ответить пулей. Тогда кровь легла бы между нами, что хуже, чем преграды их всех этих рек ярости и ревности. Поэтому теперь я и следил взглядом за фургонами, пока они не исчезли, а потом помчался вниз по скалистой тропе, желая, чтобы лошадь оступилась и сломала мне шею.
Однако, когда я приехал домой, я был рад, что этого не случилось, увидев отца, сидящего на веранде и читающего письмо, доставленное прискакавшим на лошади готтентотом. Письмо было от Анри Марэ и звучало так:
«Преподобный хеер и друг Квотермейн!
Я посылаю это письмо, чтобы проститься с вами, ибо, хоть вы и англичанин и временами мы ссорились, в глубине моего сердца я чувствую к вам уважение. Друг… теперь, когда мы отправляемся, ваши слова предостережения лежат на мне, как свинец, я сам не знаю почему. Но то, что сделано, не может быть не сделано и я верю в то, что все пойдет хорошо. А если нет, то потому что Всевышний пожелает, чтобы это случилось иначе».
Тут отец опустил письмо и сказал.
— Когда люди страдают из-за своей собственной страсти и недомыслия, они всегда сваливают вину на Провидение. — Затем он продолжал читать, выговаривая каждую букву:
— «Я боюсь, что ваш Аллан, парень смелый и честный, может подумать, что я поступил с ним жестоко и неблагородно… Но я сделал лишь то, что должен был сделать. Правда, Мари, как и ее мать, очень сильная духом и неподатливая, клянется, что не выйдет замуж ни за кого другого, однако, сама природа скоро заставит ее забыть все это, в особенности, когда ее руку просит такой замечательный мужчина. Поэтому попросите Аллана забыть о ней, и, когда он достаточно вырастет, пусть выберет себе какую-нибудь английскую девушку. Я дал великую клятву перед Богом, что он, по моему согласию, никогда не будет мужем моей дочери…
Друг, я пишу вам также, чтобы попросить кое о чем, так как доверяю вам больше, нежели этим хитрым агентам. Половина цены, весьма скудной, которая полагается мне за мою ферму, еще не уплачена Якобусом ван дер Мерве, который остается там и скупает все наши земли. Это составляет 100 английских фунтов и я прилагаю расписку и доверенность на получение этой суммы. Также имеются причитавшиеся мне от Британского правительства 253 фунта за освобожденных рабов, которые стоили по меньшей мере 1000 фунтов. Тут также есть бумага, дающая вам право получить их. Что касается моих претензий к вышеуказанному проклятому правительству из-за принесенных мне кафрами Кваби потерь, оно, правительство, не признает их, утверждая, что нападение было вызвано французом Лебланом, одним из моих домочадцев».
— И совершенно справедливо, — прокомментировал это место в письме мой отец.
«Когда вы получите эти деньги, если получите их, то я умоляю вас выбрать какую-нибудь возможность переслать их мне, где бы я ни находился, о чем вы безусловно услышите в свое время, хотя я тогда надеюсь снова стать богатым и не буду остро нуждаться в деньгах.
Прощайте, и да пребудет с вами Бог, как надеюсь, пребудет он со мною, и с Мари и с остальными нами, бурами-переселенцами. Податель сего догонит нас с вашим ответом на нашей первой остановке.
— Хорошо, — сказал отец со вздохом, — я полагаю, что мне нужно оправдать его доверие, хотя почему это он выбрал «проклятого англичанина», с которым всегда жестоко спорил, для того, чтобы собрать свои долги, вместо одного из его собственных возлюбленных буров, я, конечно, не знаю. Я кивнул головой и подошел к посланцу Марэ, одному из тех, кто вместе со мной защищал Марэсфонтейн. Это был хороший парень, хотя и пьяница.
— Хеер Аллан, — сказал он, оглянувшись вокруг, — у меня есть и для вас маленькая записка, — и он вытащил из сумки записку, на которой адресат указан не был. Я жадно развернул ее. Она была написана по-французски, чего не понял бы ни один бур, если бы она попала в их руки…