Тигана, стр. 120

На мгновение показалось, что Эрлейн собирается оправдываться, но на его лице быстро снова появилось насмешливое выражение.

— Для вас? Не будь глупцом, Дэвин. Я умру, если умрет Алессан. Я же с ним связан, помнишь? Это было всего лишь самосохранение. Ничего больше.

Дэвин поднял на него глаза, хотел что-то сказать, что-то важное, но как раз в этот момент шаги достигли порога комнаты, и вошел Данолеон, за которым следовал Торре. Никто из них не произнес ни слова, оглядывая открывшуюся перед ними картину.

— Он пытался установить мысленную связь с Брандином, — сказал Дэвин. — Мы с Эрлейном вовремя его остановили.

Эрлейн решительно фыркнул в знак протеста.

— Дэвин остановил. Но мне пришлось прибегнуть к магии, чтобы не отстать от них, и еще раз, чтобы открыть дверь. Не думаю, что остался сильный след, который может привлечь внимание, но на тот случай, если поблизости есть Охотник, нам лучше уйти до наступления утра.

Казалось, Данолеон не слышит. Он смотрел на тело Саванди. На его лице блестели слезы.

— Не надо тратить свое горе на стервятника, — резко произнес Торре.

— Я должен, — мягко ответил Верховный жрец, опираясь на свой жезл. — Должен. Разве ты не понимаешь? Он родился в Авалле. Он был одним из нас.

Дэвин внезапно отвернулся. Его затошнило, на него снова накатила волна слепой ярости, которая гнала его сюда и заставила совершить такое жестокое убийство. «Один из нас». Он вспомнил Сандре д'Астибара в лесном домике, преданного собственным внуком. Он всерьез опасался, что его сейчас стошнит. «Один из нас».

Эрлейн ди Сенцио расхохотался. Дэвин яростно обернулся к нему, сжимая руки в кулаки. Наверное, в его взгляде было что-то настолько убийственное, что чародей быстро стал серьезным, и насмешка исчезла с его лица, будто ее стерли.

Наступило короткое молчание.

Данолеон выпрямился и расправил могучие плечи.

— Надо действовать осторожно, чтобы не пошли слухи. Мы не можем позволить, чтобы смерть Саванди связали с нашими гостями. Торре, когда мы уйдем, запри комнату и оставь в ней тело. Когда стемнеет и все уснут, мы о нем позаботимся.

— Его хватятся за ужином, — сказал Торре.

— Не хватятся. Ты же привратник. Ты скажешь, что видел, как он выехал за ворота в конце дня. Поехал навестить свою семью. Это будет правдоподобно, сразу же после дней Поста и после получения известий из Кьяры. Он часто уезжал, и не всегда с моего разрешения. Теперь я понимаю почему. Интересно, всегда ли он действительно ехал в отцовский дом. К несчастью для Саванди, на этот раз его убьют на дороге, прямо за нашей долиной.

В голосе Верховного жреца звучала твердость, которой прежде Дэвин не замечал. «Один из нас». Его третье убийство. Он снова посмотрел вниз на мертвеца. Но это отличалось от прежних. Сторож в конюшне Ньеволе, солдат на горном перевале, они делали то, для чего пришли на полуостров. Они были верны той силе, которой служили, не скрывали своей природы, открыто шли своей дорогой. Он сожалел об их смерти, о тех дорогах жизни, которые привели его к ним.

С Саванди было по-другому. Эта смерть была другой. Дэвин заглянул к себе в душу и увидел, что не может сожалеть о том, что сделал. Он понял, что едва сдерживает желание еще раз вонзить кинжал в мертвое тело. Словно гнусное предательство жрецом своего народа, его улыбчивый обман дали выход страсти к насилию, о существовании которой в себе Дэвин не подозревал. Почти так же, вдруг подумал он, как это сделала Альенор из замка Борсо в совершенно иной жизненной сфере.

Но, возможно, по самой сути не столь уж иной. Но это был слишком сложный, слишком опасный узел, чтобы пытаться развязать его сейчас, в присутствии смерти. Эта мысль напомнила ему еще кое о чем, заставила внезапно осознать отсутствие еще одного человека. Он быстро взглянул на Данолеона.

— Где Алессан? — резко спросил он. — Почему он не побежал за нами?

Но еще не получив ответа, он уже знал. Могла быть лишь одна причина того, почему принц не пришел.

Верховный жрец посмотрел на него сверху.

— Он еще в моей комнате. С матерью. Но боюсь, все уже кончено.

— Нет, — произнес Дэвин. — О нет. — Встал и пошел к двери, вышел в коридор, потом через восточную дверь больницы на пронизанный косыми лучами предвечернего солнца двор и опять побежал.

Вдоль черной изогнутой стены купола храма, мимо того же маленького строения, что и раньше, и небольшого садика, который он не заметил по дороге сюда, потом пронесся по дорожке к дому Верховного жреца, вбежал в портик между колоннами, будто бы наматывал клубок событий в обратном порядке, как клубок шерсти, и подбежал к окну, из которого выпрыгнул так недавно. Словно он мог вернуться бегом назад, не только минуя Саванди и их приезд сюда, но еще дальше, как ему вдруг смутно захотелось, туда, где были посеяны семена его горя, когда пришли тираны.

Но время нельзя смотать обратно ни в сердце, ни в мире, который они знали. Оно двигалось вперед, и все менялось, к лучшему или к худшему. Менялись времена года, текли часы залитого солнцем дня, спускалась тьма, длилась, уступала место рассвету, годы мелькали один за другим, рождались люди, жили, по милости Триады, и умирали.

И они умирали.

Алессан все еще находился в комнате, все еще стоял на коленях на простом ковре, но теперь возле кровати, а не возле тяжелого, темного дубового кресла, как прежде. Он переместился, время переместилось, солнце ушло дальше на запад по небесной дуге.

Дэвину хотелось каким-то образом пробежать весь путь обратно через минувшие мгновения. Чтобы можно было не оставлять Алессана одного, наедине с этим. В свой первый день в Тигане с тех пор, как он был еще мальчиком. Он больше не был мальчиком; в его волосах сверкала седина. Время убежало. Двадцать лет пронеслось, и вот он опять дома.

А его мать лежала на кровати Верховного жреца. Алессан сжимал обеими ладонями одну ее руку, нежно обхватив ее, как держат маленькую птичку, которая может умереть от испуга, если ее слишком крепко сжать, но может и улететь навсегда, если ее отпустить.

Наверное, у Дэвина вырвался какой-то звук, потому что принц поднял глаза. Их взгляды встретились. Сердце Дэвина обливалось кровью, он онемел от горя. Он чувствовал себя разбитым, попавшим в ловушку. Чувствовал себя безнадежно не соответствующим потребностям такого момента, как сейчас. Ему хотелось, чтобы здесь оказался Баэрд или Сандре. Даже Катриана знала бы, что делать, лучше, чем он.

— Он мертв, — сказал Дэвин. — Саванди. Мы его вовремя настигли.

Алессан кивнул, давая знать, что услышал. Потом его взгляд снова опустился на лицо матери, ставшее безмятежно спокойным, каким не было прежде. Каким, вероятно, не было все последние долгие годы ее жизни. Для нее время неумолимо шло вперед, отбирая память, отбирая гордость. Отбирая любовь.

— Прости меня, Алессан, — сказал Дэвин. — Прости меня.

Принц снова поднял взгляд, его серые глаза были ясными, но ужасно далекими. Он разматывал запутанный клубок образов из прошлого. Похоже было, что он собирается заговорить. Но вместо этого через мгновение он слегка пожал плечами характерным жестом — спокойным, ободряющим движением, которое было так хорошо им всем знакомо. Это означало, что он взвалил на себя еще одно бремя.

Дэвин внезапно почувствовал, что больше он выдержать не в состоянии. Тихое, молчаливое согласие Алессана нанесло последний удар по его собственному сердцу. Он почувствовал себя смертельно раненным жестокими истинами мира, невозвратностью всех событий. Дэвин опустил голову на подоконник и зарыдал как ребенок, не сумев справиться с чем-то чересчур для него огромным.

В комнате Алессан молча стоял на коленях у кровати и держал руку матери в обеих ладонях. Склонявшееся к западу вечернее солнце посылало косые золотые лучи в окно, которые падали на пол спальни, на него, на кровать, на лежащую на ней женщину, на золотые монеты, закрывшие ее серые глаза.

16

В город Астибар весна пришла рано. Она почти всегда приходила рано в защищенную северо-западную часть этой провинции, выходящую на залив и цепочку островов архипелага. На востоке и на юге ветры с моря, не встречая преград, отодвигали приход весеннего сезона на несколько недель и заставляли небольшие рыбачьи лодки жаться к берегу.