В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста, стр. 83

Арест Ильзы Штёбе

После того как наша попытка установить надежную связь с Центром в Москве через Бухарест потерпела неудачу, мы условились с Ильзой Штёбе о том, что она попытается установить такой контакт, используя свои возможности. А пока что нам следовало вести себя так, чтобы не вызывать никаких подозрений. Она обещала связаться со мной, как только добьется нужного результата. Прошло лето 1942 года, а мы так ни разу и не встретились.

Когда наступила осень, я стал тревожиться. Два или три раза я пытался дозвониться домой к Ильзе Штёбе, но к телефону никто не подходил. Тогда я стал подумывать, как бы повидать ее дома.

Но затем я решил сначала заглянуть к моему бывшему соседу по кабинету Шаффарчику, работавшему в отделе Кизингера, и поболтать с ним о политике. Если с Ильзой Штёбе случилось что-нибудь серьезное, он, возможно, знал об этом.

Шаффарчик привел меня в замешательство сообщением, что Ильза Штёбе и д-р X. арестованы. Причина ареста, по его словам, ему не известна.

Лишь много позднее я узнал, что Ильза Штёбе 11 сентября 1942 года вместе с д-ром X. попала в руки гестапо. Ее арест, как и арест других членов так называемой «Красной капеллы», нацистские власти приказали хранить в строжайшем секрете. В квартире товарища Ильзы Штёбе, как пишет автор советской книги «Где-то в Германии» Юрий Корольков, в течение нескольких недель находилась сотрудница гестапо. Ее задача состояла в том, чтобы выдавать себя возможным посетителям квартиры за Ильзу Штёбе, или, как ее называли, Альту, и передавать этих посетителей в руки гестапо. Как стало известно, находившаяся в квартире Ильзы Штёбе сотрудница гестапо имела также указание не отвечать на телефонные звонки, чтобы не вызвать своим голосом подозрения у кого-либо из ее друзей или у ее матери.

Телефонная западня

Как-то во второй половине сентября 1942 года зазвонил стоявший на моем письменном столе телефон. Арест Ильзы Штёбе побудил меня к еще большей осторожности, усилив мою и без того крайнюю подозрительность ко всему в те годы. Ведь теперь могло случиться все, что угодно.

Я осторожно поднял телефонную трубку и, затаив дыхание, поднес ее к уху. На другом конце провода слышался разговор двух мужчин. Речь шла о том, что один из них должен был задать мне какие-то вопросы. Я спросил: «Алло, кто звонит мне?» И в ответ услышал: «Говорит Ламла. Нельзя ли переговорить с секретарем посольства Кегелем?»

«Здравствуйте, Ламла, – ответил я как можно более непринужденно. – Чем обязан вашему любезному звонку? Ведь мы так и не виделись после нашего возвращения из Москвы. Надеюсь, у вас все в порядке?»

«Ничего. Дела идут неплохо, – ответил Ламла. И бывший заведующий канцелярией посольства фашистской Германии в Москве сразу же перешел к делу. – Знаете, господин Кегель, мне хотелось бы задать вам несколько необычный вопрос. До перевода на работу в Москву вы ведь несколько лет были в Варшаве. Не были ли вы там знакомы с неким господином Гернштадтом?»

«Да, конечно, – ответил я. Вопрос Ламлы меня крайне насторожил. – Ведь это был журналист в Варшаве. Гернштадта многие знали. Не знаю, говорил ли я вам об этом, но до назначения во внешнеторговый отдел посольства я тоже работал в Варшаве иностранным корреспондентом. Но почему вы спрашиваете о Гернштадте? Где он теперь, собственно говоря?»

«Вот это и я хотел бы знать, – сказал Ламла. – Хорошо ли вы его знали? Что это за человек? Я слышал, что он также недолго работал в Москве. Но я его совсем не помню. Мне говорили, что его выдворили из Москвы, после чего он осел в Варшаве».

«Похоже, что это так, – ответил я. – Это, кажется, было в конце 1933 или начале 1934 года. Но если вы, господин Ламла, находились тогда в Москве, он обязательно должен был попасться вам на глаза. Теперь я вспоминаю, что, когда меня знакомил с ним в своем кабинете тогдашний пресс-атташе посольства Штайн, речь шла также и о том, как его высылали из Москвы. Совершенно точно! Эта история меня, естественно, заинтересовала. Постойте-ка, ведь Гернштадт был тогда выдворен вместе с некоторыми другими корреспондентами немецких газет. Но причина этой высылки мне не известна.

Вы спрашиваете, хорошо ли я знал Гернштадта. Могу сказать: и да, и нет. Знаете ли, когда меня осенью 1933 года направили в Варшаву, я являлся еще новичком в этом деле. А Гернштадт имел уже весьма солидный опыт иностранного корреспондента и при этом был чрезвычайно услужлив. Он всегда располагал самыми свежими новостями, и я, будучи новичком, не составлял ему конкуренции. Иногда он давал мне полезные советы. Помнится, например, что, когда скончался маршал Пилсудский, ночью мне позвонил по телефону Гернштадт и спросил, знаю ли я уже об этом. Благодаря его звонку мне удалось той же ночью написать некролог и вместе с сообщением о смерти Пилсудского передать его в шесть утра по телефону в редакции своих газет. Это способствовало упрочению моего положения в редакциях.

Я, конечно, старался при случае отблагодарить его за это. Гернштадт был тогда в Варшаве представителем газеты «Берлинер тагеблат». Два или три раза, когда он выезжал из Варшавы, я брал на себя роль его заместителя. Его газета знала от него мою фамилию и номер моего телефона в Варшаве, и, когда происходило что-либо из ряда вон выходящее, редакция этой газеты обращалась ко мне. Особенно мне запомнилось одно такое «чрезвычайное обстоятельство», случившееся во время его отсутствия, кажется, в 1934 году, – это было ужасное наводнение в Польше. В международном плане для газет это был, так сказать, «мертвый сезон», поскольку в то время в мире не происходило каких-либо сенсационных событий. И наводнение в Польше пришлось немецким газетам весьма кстати. Во всяком случае, мне по три-четыре раза в день звонили из редакции «Берлинер тагеблат», требуя как можно больше сообщений о наводнении. Кстати, в Варшаве вода поднялась вплоть до королевского замка. Никогда в жизни мне еще не приходилось так много писать о наводнении, как в тот раз, когда мне выпало замещать Гернштадта.

Потом, как я уже говорил, я перешел на работу в отдел торговой политики германского посольства, сменив, таким образом, свою профессию. С тех пор мне пришлось заниматься почти исключительно вопросами польской экономики, внешней торговли и т.д. Интерес к Гернштадту у меня пропал, а он, видимо, утратил интерес ко мне, и наши отношения прекратились. Время от времени я встречал его у нас в одном из узких коридоров. При этих встречах мы обычно обменивались дружеским рукопожатием, говоря друг другу «добрый день» и «до свидания». Но поскольку наши профессиональные интересы касались теперь совершенно различных областей, нам не о чем было говорить друг с другом. А почему, собственно, господин Ламла, вас заинтересовал Гернштадт?»

«Поскольку я руководил канцелярией посольства Германии в Москве, – ответил Ламла, – от меня сейчас официально и срочно потребовали сведений о том, работал ли в Москве в первой половине тридцатых годов в качестве корреспондента немецкий журналист Гернштадт, подвергался ли он выдворению оттуда и что это был за человек. Поскольку мне сказали, что после высылки из Москвы Гернштадт находился в Варшаве, я вспомнил, что вы, господин Кегель, в течение нескольких лет работали в Варшаве. Вот вы и стали для меня спасительным якорем.

Подождите минутку, – произнес Ламла, и, сдерживая дыхание, я услышал, как он спросил что-то явно подслушивавшего наш разговор человека. – Извините меня, господин Кегель, мне тут помешали. А не знаете ли вы, где может быть теперь бывший пресс-атташе посольства в Варшаве?»

«Да, – ответил я. – Возможно, я смогу вам помочь. Как мне тогда стало известно, после возвращения из Варшавы господин Штайн был направлен на работу в министерство пропаганды. Я, правда, после Варшавы его не видел, но предполагаю, что он все еще работает там».

«Большое спасибо, господин Кегель!» – с этими словами Ламла повесил трубку.