В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста, стр. 106

Когда во время регистрации военнопленных я выразил пожелание сделать важное заявление и попросил занести его в протокол, это привлекло внимание одного из советских офицеров. Я рассказал ему, в чем дело. Обратив внимание на укрывавшее мои плечи рваное одеяло, он спросил, где моя шинель. Я ответил, что у меня ее украли, а кто это сделал – не знаю. Тогда он послал куда-то молодого солдата, который вскоре вернулся с офицерской шинелью на меху. Шинель сослужила мне добрую службу.

Чтобы я не затерялся в огромной пестрой толпе пленных, этот офицер по договоренности с комендантом лагеря отвел меня в небольшой барак, где находилась группа немецких военнопленных, которым была поручена организация самоуправления в лагере. Там сразу же пригодилось мое знание русского языка. Потом кто-то спросил меня, где мой котелок, – вновь прибывших военнопленных после трехдневного марша кормили супом. Котелка у меня не было, но кто-то подарил мне консервную банку с проволочной ручкой. Я получил кусок хлеба и пол-литра горохового супа.

А когда появилась приветливая советская женщина-врач, чтобы осмотреть мою поврежденную ногу, то мне показалось, что я попал в санаторий. Я впервые стащил сапог с больной ноги. К гноившейся, судя по всему, глубокой ране присохли куски кожи от сапога и клочья шерсти. Но гангрены пока еще не было. Врач велела мне распарить ногу в ведре горячей воды, сказав, что через час придет снова. Она действительно пришла, промыла и продезинфицировала рану. Затем она перевязала ногу, сказав, что мне очень повезло. Рана на голени, которую я смог перевязать сам, выглядела намного лучше; боль еще чувствовалась, но голень заживала без осложнений.

В тот же день я с удовольствием воспользовался возможностью основательно помыться в лагерной бане и побриться. Мне отвели место в бараке, где находились пленные, обеспечивавшие самоуправление в лагере. Разместившись там, я крепко уснул, будучи уверен, что теперь все будет в порядке.

На следующее утро – это было, кажется, 20 января 1945 года – я сделал свое заявление. Я сообщил, что с 1931 года являюсь членом КПГ, вел нелегальную работу, борясь против Гитлера, что с 1934 года работал на Советский Союз, что, будучи сотрудником германского посольства в Варшаве, а позднее – посольства Германии в Москве, поддерживал связь с советскими товарищами, что и после нападения на Советский Союз я, оказавшись в Берлине, участвовал в антифашистской борьбе против Гитлера, а когда в ноябре 1944 года меня направили на фронт на Висле, я при первой же возможности перешел на советскую сторону.

Мои показания были занесены в протокол, который я подписал. Затем состоялась продолжительная дружеская беседа с советскими товарищами.

Я понимал, что для проверки моих показаний, которые, конечно, были не совсем обычными, потребуется определенное время. И поэтому для меня, собственно, явилось неожиданностью, когда два дня спустя меня вместе с другими военнопленными – их было четыре или пять тысяч – перевели в другой, более крупный лагерь военнопленных в районе Пулавы. Мне сказали, что мои протокольные показания также направлены в этот лагерь, но я тем не менее должен рассказать там обо всем руководителям лагеря.

50-километровый переход из Радома в Пулавы нам пришлось ввиду трудностей с размещением на ночь и с питанием проделать в течение одного дня. Поскольку я уже втянулся в ходьбу, больная нога не причиняла мне особого беспокойства.

Через Вислу мы переправились по понтонному мосту неподалеку от бывшего советского плацдарма «малая земля», где-то поблизости от позиций нашей роты подслушивания, откуда мы отошли ночью 14 января, чтобы не попасть под огненный вал советской артиллерии.

Сразу же по прибытии в лагерь военнопленных в Пулавы я обратился к одному из офицеров лагеря. Выслушав, он направил меня в походивший на замок дом, где размещались немецкие пленные солдаты.

Едва я устроился и задремал, как в помещение вошла советская девушка-солдат со списком в руках. Она назвала мою фамилию, сказав, что я должен явиться в канцелярию лагеря. Там уже находился протокол с моими показаниями. Мне было задано еще несколько дополнительных вопросов, на которые я ответил, как мог. Прежде всего у меня спросили фамилии, звания и должности советских товарищей, с которыми я поддерживал связь в Москве. Я мог назвать лишь две фамилии, причем счел необходимым заметить, что это могли быть и вымышленные фамилии-клички. Я сказал также, что, соблюдая правила конспирации, воздерживался от проявлений любопытства и не задавал лишних вопросов. Мне было достаточно знать, что я работал на Красную Армию, на Советский Союз. Кроме того, я назвал фамилии двух немецких товарищей, которые, как мне было известно, до начала войны жили в Советском Союзе и которые знали о моем участии в антифашистской борьбе. Живы ли еще эти товарищи и где они теперь находились, я, разумеется, не знал – ведь уже более трех с половиной лет шла ужасная война.

В лагере военнопленных в Лодзи

На следующее утро я в сопровождении молодого лейтенанта с автоматом снова тронулся в путь. Но, к сожалению, путь наш лежал на запад, а не на восток, как я рассчитывал, – мои надежды на это оказались преждевременными. Мы ехали в Лодзь, о взятии которой было сообщено несколько дней тому назад. Это путешествие длилось два дня. Когда мы прибыли в Лодзь, я особенно остро почувствовал, что город освобожден советскими войсками совсем недавно. Мне было очень не по себе оттого, что многие прохожие на улицах явно принимали меня за опасного военного преступника, который пытался скрыться, а теперь схвачен, – ведь на мне была немецкая военная форма и вел меня советский офицер с автоматом. Сопровождавший меня молодой советский лейтенант чувствовал себя явно не в своей тарелке. «Видишь, – сказал он мне, – как любят вас, немцев, здесь в Польше». Ему пришлось ограждать меня от гнева возмущенных людей, которые несколько раз задерживали нас, окружая плотным кольцом.

Люди несколько успокоились, когда им разъяснили, что я не имею отношения к разгулу террора эсэсовцев и гестапо, царившего здесь в последние дни перед освобождением города. Дело в том, что, когда в предместьях Лодзи неожиданно появились советские танки, эсэсовцы и гестаповцы подожгли большое здание, в котором находились сотни заключенных польских патриотов. Нескольким из них удалось взломать двери и выбежать из здания, но они были скошены пулеметным огнем. Кого не убили, тот сгорел. Здание сгорело дотла, и лишь после этого удалось вынести во двор обугленные трупы узников, где они все еще лежали, когда мы прибыли в Лодзь. Это было совсем рядом от места, где нас остановила разъяренная толпа людей, которая хотела расправиться со мной за такое преступление.

Итак, молодому лейтенанту стоило немало сил, чтобы доставить меня целым и невредимым в лагерь военнопленных в Лодзи. Там меня сразу же допросили, а затем поместили в небольшом бараке, где находились военнопленные немцы, отвечавшие за самоуправление. В их обязанности входило наряду с прочим обеспечение в лагере, под надзором советского персонала, порядка и безопасности, работы бани и кухни, проведение утренних и вечерних проверок на плацу и организация рабочих команд для выполнения различных, нередко срочных работ.

Лагерь был рассчитан на 3–4 тысячи человек – так, по крайней мере, думалось мне. Однако чаще всего там находилось вдвое больше людей. Число военнопленных, которые предпочли поднять руки вверх и сдаться, вместо того чтобы бессмысленно умирать за Гитлера и его преступный режим, оказалось неожиданно большим. Временами их просто было невозможно сосчитать. Иногда все мы в команде немецкого самоуправления оказывались в чрезвычайно трудном положении, когда вдруг среди ночи нам объявляли, что перед воротами до отказа переполненного лагеря стоит колонна военнопленных, скажем, численностью около двух тысяч человек, о которой никто нам заранее не сообщал и которую никто не ждал. Этих людей требовалось немедленно где-то разместить. Они проделали не один тяжелый переход при лютом морозе, в пути были потери, имелись больные. Лазарет и кухня работали всю ночь напролет.