Купол надежды, стр. 49

И тут, вздымая фонтаны снега, по проложенной лыжне подкатил Спартак. Но лыжня не выдерживала двойного груза, лыжи его провалились, едва он остановился.

— Шульц! Как вы там? — через силу крикнул Анисимов.

— Без сознания, извините, — пояснил японец.

От берега к ледоколу по льду бухты вела горная дорожка. По ней ездил маленький электромобильчик с аккумуляторами, заменяя катерок.

Доктор с пациентами уехал, пообещав тотчас же прислать электромобиль обратно.

Анисимов дождался Остапа с Тамарой.

— Я думала, что умру со страху, и только потому, что вы уже прокатились по лыжне, заставляла себя мчаться следом, — призналась Тамара.

— Женьшень — человек! В тайге искать — не найдешь такую, — заявил Остап.

— Где Шульц? — спросила Тамара.

— На ледоколе. Сейчас за нами вернется электромобиль.

— Я побегу на лыжах. Так будет скорее! Могу понадобиться.

— Вместе, — решил Спартак.

Анисимов ничего не сказал. У него не хватило бы сил добежать до ледокола.

Две фигурки удалялись по льду бухты. 

Часть третья. ГРОТ

Глава первая. КАТАКОМБЫ МОРЛОКОВ

«И снова я берусь писать о Совете командора после всего, что случилось…

Я уже забыла, когда солнце восходило здесь над горизонтом, забыла нежно-оранжевые зори, которые — я так старалась запечатлеть их в красках! — гасят на севере звезды. Уже давно все придавила тяжелая антарктическая ночь.

Утром, выйдя на палубу, я задохнулась от ветра. Южный, холодный, он нес снежные потоки, темные и колючие. Они напомнили мне пургу в начале ледостройки, оборвавшую кабель. Сколько героизма нужно было проявить, чтобы все-таки соорудить Хрустальные Дворцы, которые мне посчастливилось проектировать, чтобы потом я рыдала над руинами центрального здания…

Пора в «адмиральскую каюту».

В светлом теплом салоне не хотелось думать о вьюжной ночи, бушевавшей за темными квадратами иллюминаторов.

В креслах вдоль стен сидели руководители стройки и среди них и я, «незадачливый зодчий разбитых дворцов»…

Анисимов расхаживал по салону, заложив руки за спину:

— Итак, все выступавшие советуют отложить работы на год. Грот не протаивать, поскольку Энергоцентраль вышла из строя, а мощность судовой атомной установки недостаточна.

Я уже смирилась с этой мыслью, когда еще шла сюда. Но Алексей Николаевич Толстовцев возразил:

— Зачем же откладывать на год? Ветроцентрали в обычную пургу, такую, как сегодня, дадут достаточную мощность. Можно обойтись и без аккумулирующих устройств. Временно. Кто нам помешает работать в ветреные дни, а в безветрие отдыхать?

И так просто у него это прозвучало. Я насторожилась. Неужели в заброшенных ледяных дворцах завертятся турбины? Неужели стройка продолжится и запроектированные в нашей архитектурной мастерской здания, детали которых нам доставят в следующую навигацию, будут воздвигнуты под ледяным куполом грота?

Академик оживился:

— Подсказана верная мысль. Работать под надутыми парусами, как плавали встарь моряки. И дрейфовать в штиль, — и он улыбнулся своему сравнению.

— Начинать надо немедленно, — убеждал Алексей Николаевич. Но затем ошеломил меня, сказав: — И нет никакой нужды протаивать грот с огромным пролетом. Не проще ли отказаться от идеи «подледного царства», имитирующего поверхность Земли? — и он посмотрел на меня.

А я не поверила ушам. Что он предлагает? Отказаться от мечты о ледяном куполе, от города под ним?

А он невозмутимо, обидно буднично продолжал:

— Город подо льдом надо сооружать не как земной, а как подледный, на других принципах. И протаивать проще не исполинский грот, а туннели, которые станут улицами города. В стенках туннелей можно разместить жилые комфортабельные пещеры и промышленные предприятия. Пусть ледяные туннели, наподобие земных метрополитенов, пронзят ледяной монолит.

И это говорил отец Спартака! Я похолодела, хотя кровь бросилась мне в лицо. Папа считал его своим другом, изобретателем, мечтателем, а он… он сулит нам…

— Ледяной муравейник! — это я уже выкрикнула, не сдержалась.

Он зло посмотрел на меня — я никогда не думала, что его лицо может стать таким неприятным, — и замолчал, словно не желая мне отвечать. Это окончательно взорвало меня, и я вскочила с места:

— Что предлагают нам под видом новаторства? Самую бескрылую, консервативную в своей сущности идею. — Я чувствовала на себе тяжелый взгляд Толстовцева, но уже не могла остановиться. — Неужели это закон природы, по которому вчерашний новатор становится консерватором, тормозящим свежие, но чужие идеи? Во имя вульгарной простоты отбрасывается основной замысел Города Надежды, где люди должны жить так, как на всем земном шаре в грядущем. А им предлагают сейчас в опытном порядке прозябать в пещерах, в подземельях, напоминающих метрополитен! Или, что еще хуже — в колодцах и норах фантастических морлоков, загнанных туда элоями, выродившейся расой господ, как рассказывал в «Машине времени» Уэллс.

— О, это очень мрачно есть, — услышала я голос Вальтера Шульца.

Я не помню, конечно, в точности, что я говорила, и скорее воспроизвожу свой гнев и возмущение, чем смысл сказанного. Я вспомнила о своей беседе с Шульцем и заговорила о материке Антарктиды:

— Людям, которые решаются моделировать жизнь грядущих поколений, нужно дать все условия радостного и красивого существования. Однако для Города Надежды выбран не остров Тихого океана, а Антарктида, которая когда-то была цветущим материком.

— О да! Имело так быть! — поддержал меня Шульц.

— Он покрылся льдом, этот материк. Так выплавим же такой грот, который обнажит былую почву, откроет прелесть неведомых пейзажей, где меж причудливых скал пролегают русла прежних рек!

— Во дает! — услышала я голос Остапа, который толкал в бок сидевшего со мной рядом Спартака.

— Наполним эти русла водой тающих льдов, а по берегам посадим деревья. Они вырастут на земле Антарктиды, и мы разобьем на ней сады и бульвары. И среди них поднимутся — слышите? — обернулась я к Толстовцеву, который напоминал сейчас «злобного карла», — поднимутся, а не пройдут в глубине ходами дождевых червей, поднимутся к невидимому в высоте своду радующие глаз дома, от которых не отвернутся и наши потомки. Город в исполинском гроте должен быть Городом Надежды, а не «Катакомбами Безнадежности»! — закончила я и, торжествующая, села, оглядывая присутствующих.

Академик смотрел на меня с ободряющей улыбкой (это главное!). Толстовцев, конечно, был вне себя от ярости. Еще папа говорил мне, каким колючим он может быть, когда затрагивают его самолюбие. Спартак смотрел себе под ноги. Остап поднял большой палец вверх.

Академик предложил Алексею Николаевичу ответить.

— Стоит ли решать вопрос, что красивее: ледник, напоминающий голландский сыр, в дырочках которого живут люди-морлоки, или подледный град Китеж, рожденный воображением, пренебрегающим такой мелочью, как тяжелый ледяной свод? Что понимать под красотой? Может быть, она — выражение рациональности? Какие животные восхищают нас? Чьи формы лучше приспособлены для жизненных функций. Даже эталоны женской красоты древних греков, увековечивших их в статуях богинь, характерны широкими бедрами и высокой грудью — символами материнства, которыми наградила женщину Природа. Потому же прекрасны и такие творения Природы, как лошади — воплощение быстроты и выносливости, леопарды — синтез ловкости и силы, и даже змеи, хотя все они совсем непохожи друг на друга. И я не боюсь сказать, что в целесообразности — красота!

— Ах как прекрасны жабы! — воскликнула я, возмущенная его сопоставлениями и профанацией красоты.

Смерив меня презрительным взглядом, он даже не ответил и с холодной, убивающей сухостью продолжал:

— Так рационален ли гигантский свод? Стоит проверить его расчет. В опасном сечении возникают наиболее разрушающие усилия. От сил сжатия понижается точка плавления льда! Вспомните, почему скользят коньки и лыжи в мороз? Снег и лед тают под давлением полоза, смазывая поверхность скольжения. Если это учесть, то твердое небо над подледным городом Китежем начнет плавиться и рухнет.