Купол надежды, стр. 11
Знает, что зимовать здесь — дело нешуточное.
А выгружаться некуда — прибой такой сильный, что капитан кунгасы не рисковал посылать. Посоветовались они с Кренкелем и решили: пристать кораблю у обрыва ледника, который сползал с острова. Пришвартовался «Георгий Седов» к нему как к причалу, и прямо на ледник высадили нас с Марией, сгрузили наши вещички, потом ящики разные, бензиновые бочки и гору каменного угля — годовой запас топлива.
Неприветлив был остров, гол и скалист, под стать настоящему Марсу.
В авральную ночь моряки пытались перетащить на полярную станцию доставленный груз… да не успели. Разыгрался шторм, и пришлось «Седову» убраться восвояси. Беречь надо было корабль.
Теперь это странным может показаться. А в период послевоенного освоения Арктики люди, как недавно в окопах, на комфорт не рассчитывали. Обычным это делом было.
И когда «Георгия Седова» след простыл, раздался пушечный выстрел, словно кто салютовал ему на прощание. Тут война мне вспомнилась. Только это «отелился», как здесь говорят, ледник — айсберг отломился и всплыл на чистой воде.
И сразу штормовым ветром его от острова погнало. Стояли втроем на берегу, мы с Марией и наш начальник, опытный полярник Сходов Василий Васильевич, и с горечью смотрели, как уплывают на снежной спине айсберга все наши запасы: и бензиновые бочки — только две успели выкатить, и гора каменного угля, и ящики всякие.
А знатный полярник вопрос задает:
— Ну как, Толстовцев? Вы человек бывалый, войну прошли, а жена ваша нас поучить может, как тут зимовать. Будем самолеты вызывать? Трасса неосвоенная. Риск для летчиков большой. Или вспомним зимовщиков с острова Врангеля? Они добровольно перезимовали без топлива. И не одну зиму.
— Перезимуем, — говорю. — Не надо самолетами рисковать. — И Марию спрашиваю.
А Мария только кивает. Со мной — на все готова.
Тихая Мария была. Никогда нам не указывала, сама у мужчин и жизни и грамоте училась. Но умела так сделать, что мы вдруг догадывались, как надо поступить. Едва выпал снег, мы снежные кирпичи на леднике нарезали и домик ими сверху обложили. Сходов даже вспомнил, как на Аляске эскимосы зимние жилища устраивают. И Мария деду так зимний чум утепляла.
После хорошей пурги домик наш как бы внутри огромного сугроба оказался. Только конек крыши и выступает над ним, а к двери заправский подземный ход ведет.
И в комнатах не такой уж мороз. Мария уверяла, что вода в ведре только сверху замерзает. На покрытые снегом стены показывала и говорила:
— Дед учил: от всякой шкуры тепло. От снежной тоже.
Словом, температура в комнатах не опускалась ниже — 10o С.
Жить можно, если бы… если бы не пришла пора моей Марии разрешиться от бремени. Гадали, конечно, сын или дочь?
И решил я, если дочь будет, то поскольку она вроде бы на Марсе родилась, назвать ее Аэлитой в честь героини романа Алексея Толстого, а если сын — то Спартаком в память вождя восстания гладиаторов в Древнем Риме, о чем я Марии в тундре рассказывал.
И родилась у нас с Марией дочь Аэлита. Врач с Диксона мне указания по радио давал. Теплой воды я в таз налил из радиатора движка, которым заряжал аккумуляторы для радиостанции.
Василий Васильевич праздничный обед приготовил, похлебку сварил в том же радиаторе движка. Сухой он был человек в обращении, но сердечный.
На метеоплощадку мы с ним регулярно по очереди ходили — держались за протянутый канат, чтобы с пути к дому не сбиться.
Помню, после очередных наблюдений, когда на морозе пишешь карандашом показания приборов, добрался я, держась за канат, до дома, через подземный ход в снегу прошел и распахнул дверь в сени. Электрический фонарик выхватил искрящиеся от снега стены, будто белыми шкурами обвешанные.
Да не помогли снежные шкуры!..
Едва вошел в комнату — радиорубкой называлась, — где Сходов стучал ключом очередные радиограммы, слышу легкое перхание.
Коптилка еле светит, а вижу, на Марии лица нет.
Детка наша кашляет, да так, что заходится вся, тельце содрогается.
Я к Василию Васильевичу. Он Диксон вызвал, врача к микрофону просит.
Прикладывал я, по указанию доктора, микрофон то к грудке, то к спинке, под меховым пологом дочку нащупываю.
А сам дрожу, и уж не от холода…
— Воспаление легких, — услышал я в наушниках и боюсь вслух повторить, чтобы Марию не убить. Ведь знает, что такое воспаление легких. Дед-то умер…
— Бойтесь холода, берегите ребенка, — поучает нас врач. — Остерегайтесь открытых форточек.
Забыл доктор, что мы зиму без топлива живем и центральное отопление в нашем домике холоднее льдины.
— Благодарим вас, доктор, — вмешался Василий Васильевич. — Форточку мы не открываем, чтобы не простудить ненароком белых медведей, которые мимо дома пройдут.
— Ах да! — смутился врач. — Вы же без топлива зимуете. Тогда держите ребенка у груди под собственной одеждой.
Словом, Аэль нашу надо было спасать точно так, как уже раз меня Мария спасала…»
Глава вторая. ПРОТИВ ВЕТРА
«В большой комнате у нас стояло пианино. И в нем от холода время от времени со стоном рвались струны. От этого жутко становилось на душе. Звук за сердце хватал, подирал по коже…
Аэль нашей становилось все хуже и хуже. Мария говорила, что она ей грудь обжигает, такой жар у малютки!
Как был я в кухлянке, которую Мария подарила, так и вышел на мороз. Дверь из сеней едва открыл. С такой силищей на нее ветер навалился. И подземный ход к ней не спасал. И почему-то вспомнилось, как запускали мотор у самолетов в авиачасти. И какой ветер пропеллер поднимал. Сколько же миллиардов пропеллеров нужно закрутить, чтобы вызвать этот бешеный вихрь, обычный для пурги? И сразу подумал: а сколько пропеллеров закрутятся, если их против ветра поставить? И сам сказал себе: «Эге!» Это тот случай, когда я изобретал не для самоутверждения, а потому, что изобрести важнее жизни было!
Вернулся в дом к Василию Васильевичу и говорю:
— Эх, ветрище на улице…
— Восемь баллов, — кратко ответил он.
— А силища какая! Вот бы хоть частичку этой силы да в тепло превратить. Баню здесь устроили бы.
— Оставьте праздные разговоры, Алексей Николаевич. Ветряные двигатели делают на хорошо оборудованных заводах.
И снова пошел я на мороз. Идея меня грызет. Глазами надо посмотреть. Нашел я бензиновую бочку и стал прикидывать, как разрубить ее вдоль, а потом из двух полубочек смастерить карусель.
Вернулся и стал все это объяснять Сходову, к окну замерзшему подошел, на стекле нацарапал латинскую букву S и говорю:
— Из двух полубочек вот такая фигура… А если ветер будет на нее дуть сбоку, то одна полубочка окажется к нему повернута выпуклостью, а другая — вогнутостью. Сопротивление разное — выпуклая обтекаема, а вогнутая вроде ковша. Вот и начнет вращаться наша карусель вокруг вертикальной оси, откуда бы ветер ни дул.
— Это фантазия, — обрезал Сходов. — Нельзя портить бочки, они у нас с бензином. Нам все равно не превратить энергии вращения в тепло. Нужны электрические машины и печки, а нашу динамо-машину не дам. Для зарядки аккумуляторов нужна.
Сказал и отвернулся, стал переписывать карандашные записи показаний метеоприборов в тетрадь чернилами, которые на груди хранил, чтобы не замерзали.
Ответить ему вроде нечем, а Мария в своей широкой кухлянке сидит, и, знаю, под мехом прижато к ее телу другое тельце, обжигающее кожу.
Думаю, что Сходов о том же думал, может быть, корил себя за создавшееся положение или по-человечески жалел нас всех троих… хотя и считал здесь, в Арктике, солдатами.
Многое мне привелось потом в жизни изобретать, и всякий раз, как натыкался на непонимание или отповедь, просыпался во мне этакий «зверь изобретательства», становился я тогда едким на язык, невоздержанным. Но в этот раз спорить без толку было. И я сказал Сходову первое, что в голову пришло:
— А когда поезд тормозит, из-под колес искры летят. Видели?